Михаил Соколов - Грозное лето

Александр ответил ей тем же:

— Но если бы я был вашим мужем, вы, я полагаю, не поступали бы со мной так, как то делает Надежда, решившая, изволите видеть, эмансипироваться от супруга с первых же шагов семейной жизни?

— Нет, я так не поступила бы.

— Вот видите, какая несправедливость вышла: я сделал предложение не той женщине, — произнес Александр, улыбнувшись, но тотчас же добавил: — Впрочем, вам я сделать его не мог.

Мария мило улыбнулась и спросила:

— А вы уверены, что я приняла бы его?

Александр надел шинель, фуражку и ответил:

— Нет.

— Напрасно.

Александр качнул головой и заметил:

— А вы отчаянная, оказывается.

Мария поправила на его голове фуражку, провела по его впалой щеке своей мягкой душистой рукой и сказала:

— Вы неразборчивым оказались… Поехали, Надежда скоро будет у меня. Не беспокойтесь, ваше самолюбие не будет задето, я не обещала привезти вас, это моя фантазия.

Александр понял: Мария не очень-то одобряла его супружеский выбор.

Тогда Александр впервые подумал: а кто его, собственно, заставлял жениться? Не провались он под лед да не заболей — никакой Надежды и не видел бы, никаких разговоров, пусть и шуточных, не вел бы, а с них все и началось. «Мария права: неразборчивым оказался и легкомысленным. Но теперь уже говорить было не о чем: женился, значит, надо жить. В нашем роду порядки строгие. А вообще жаль, что мы поздновато встретились с Марией. Мне кажется, что с ней все было бы лучше», — заключил он, а вслух сказал:

— Глупость. Баронессы еще не выходили замуж за простеньких офицеров, поручик Орлов.

Сидевший в двух саженях от него старший брат, Михаил, поправил съехавшие на нос железные очки и спросил:

— С кем ты там разговариваешь и на ком еще собираешься жениться?

Александр увидел на коленях сухую веточку, видимо свалившуюся с грачиного гнезда, и посмотрел вверх: там и теперь было шумно и продолжались грачиные раздоры и драки, и Александр качнул головой и спросил у брата:

— Михаил, а ты вообще что-нибудь можешь услышать в таком гвалте?

Михаил продолжал свое дело и не ответил, а, наставив ухо в сторону речки, что-то писал и писал в своей видавшей виды рыжей коленкоровой тетради.

Александр снял с колен ветку, бросил ее в речку, и она поплыла по ней, кружась и немного покружаясь одним концом в мутную воду, а потом затанцевала, как поплавок при клеве, — в этом месте была глубь и водоворот. И Александр подумал: и он попал в водоворот, только людской, да еще столичный. Зазеваешься — закрутит, как эту былку, и — прощай академия, служба, карьера. И все — по милости Надежды, жены, готовой хоть каждый день и вечер куда-то идти, ехать, бежать, как на пожар, и непременно ввиду особой важности для ее и его, Александра Орлова, судьбы и карьеры. А вот сюда, в родные веси, отказалась ехать даже на несколько дней, хотя родилась и выросла в станице Николаевской.

И Александр спросил себя: «Любопытно, а Мария поехала бы?» — и тут же ответил: «Нет, конечно. Белая косточка, может запачкаться о нашу станичную хлябь».

И отметил раздраженно: «Да что это я все время думаю о Марии? Я, кажется, уже женат», — и, встав с коряги, хотел позвать Михаила поупражняться на турнике, да не стал отвлекать его, отпугивать музу и отошел в сторону.

Михаил Орлов сидел в стороне, на пеньке, и Александр подумал: всю тетрадь, очевидно, уже извел, записывает что-то. Ведь ничего из-за грачиного гама не слышно, ан нет, он все слышит, что там, за речкой, поют девчата, и кладет их голоса на ноты да еще мурлычет что-то, как кот после обеда. Но ничего, братец, из этого не получится, не породнишься ты с музой композиторской. Слишком занесло тебя в пятом году, и вот итог: из Петербургского университета вылетел в Вологду, в ссылку, после оной вернулся ни с чем в родные веси, еле устроился в политехнический, но и тут не повезло. Пришлось уехать за границу и там доучиваться — в Сорбонне, в Париже. Упрямый, молчун, добьется своего. А пока… Пока нет ни службы, ни семьи, ни карьеры…

И Александру стало обидно за старшего брата: ведь толковый, черт побери, Гегеля, Маркса изучал, Пушкина читает наизусть, еще песни на ноты кладет — и вот приехал на святки в гости и опять что-то записывает. Когда же судьба позволит ему определиться более или менее твердо? Ведь не за горами и четвертый десяток… Да, не очень-то ласкова судьба к тебе, брат…

И средний брат, Василий, недалеко ушел от старшего: семинаристом был — отчаюга и горлан, играл и пел «Марсельезу» так, что дом гремел от звуков фортепиано, и отец не раз грозился вышвырнуть инструмент на улицу. Дед же доставал из-за голенища сапога плетку, которую всегда там носил, подходил к Василию незаметно и бил всего один раз, но так, что Василий съеживался в комок, потом крутил головой, потом долго тер ушибленное место и, захлопнув наконец крышку фортепиано, громоподобным голосом затягивал «Боже, царя храни…» или «Спаси, господи, люди твоя!..».

Дед плевался, прятал плетку за сапог и уходил молча, как и появлялся. И вдруг Василий постригся и стал дьяконом. На радость деду, что ли, или фантазия какая-то подхватила его, но стал петь в церкви, даже не посоветовавшись прежде с отцом, который вовсе и не думал делать из него священнослужителя, а надеялся отдать в военное училище. Но — чудеса! Дед тоже не выказал особенного восторга и даже сказал:

— Значит, мало я тебе плетей давал, паршивец, что в длинногривые подался.

Одна мать только и одобрила выбор Василия и все советовала, наказывала беречь голос и не сразу давать ему волю. Но Василий не берег ни себя, ни голос и жил, как ухарь-купец: гремел под сводами церквей, выводя псалмы, даже в соборе пробовал голос — и тот содрогался от его псалмов, а однажды забрел к цыганам и, сняв серебряный крест на серебряной цепи, плясал и пел романсы, а когда собрался уходить — креста с цепью не нашел. Потом был вызван архиереем и предупрежден: еще раз повторит сие неподобающее занятие, будет отрешен от сана. Это, конечно, было сделано для проформы, ибо сам архиерей прочил Василию карьеру главного соборного дьякона, однако Василий притих.

Сегодня его вдруг прорвало на радостях, что приехал Александр, и он даже хлебнул где-то и запел было «Варшавянку» под собственный аккомпанемент, да Верочка отчитала его и замкнула фортепиано на ключ.

— Р-революционер в рясе. Гапон новоявленный. Срам. Двоих детей уже нажил, а ума не набрался, — корила она его, но Василий расцеловал ее и ничего не ответил.

Александр улыбнулся. Молодец Верочка, не церемонится и с дьяконом. С такой супругой этот мешок, Алексей, не пропадет, — подумал он и, посмотрев на грачей, достал револьвер — подарок наказного атамана — и выстрелил вверх.