Виктор Савин - Чарусские лесорубы

Ох и не любил директор Черемных всякую неуемную писанину! Родом он из вятичей, еще подростком ушел с отцом на лесозаготовки, да здесь и остался на всю жизнь. Сначала сучки в делянках подбирал, сжигал их на кострах, потом сам взялся за пилу, а как вошел в возраст — прослыл богатырем. К тому времени на смену поперечной пиле пришла лучковая, легонькая. Полотно тонкое, узкое. То ширкали дерево вдвоем, на пару, а тут можно стало работать одному. Никто тебя не держит, никто тебе не скажет: «Давай покурим, передохнем». Ты сам размериваешь свои силы, вырабатываешь в себе сноровку. Ну и учишься у других, кто набрался уже опыта на своем деле. Однажды на совещании в тресте, куда пригласили лучших лесорубов, инженер Морковкин распинался, крыл почем зря наших лесных рабочих. Дескать, вот Канада, классическая страна лесозаготовителей. Там выработка на человека в два раза выше, чем у нас. А техника та же: лучковая пила и топор. Почему мы не дюжим против канадцев? Да потому, что лень-матушка, косность нас заедают. Работаем в делянках как бог на душу положит. Напишешь людям инструкции, разжуешь, в рот положишь, а эти твои указания — как о стенку горох… Раскалил тогда трестовский деляга лесорубов, зацепил за живое. И больше всего обиделся на Морковкина Яков Черемных. Как так? Неужели наш русский человек не устоит против канадца? Неужели у нас кишка тонка тягаться с иностранцами? Нет, тут что-то не так.

И вот лесоруб Черемных высказал эти свои сомнения не кому-нибудь, а самому лесному министру. Отправил письмо в Москву.

Так и так. Прошу разъяснить. А если можно, то пусть кто-нибудь из наших съездит в заморский край и поглядит, как там лес валят. Прошло сколько-то месяцев. Вдруг Якова вызывает к себе министр. В столице на приеме Черемных встретился с другими такими же, как он, простыми лесорубами. Министр сначала поинтересовался делами в леспромхозах, откуда прибыли вызванные рабочие, а потом и говорит: «Поедете в Канаду. Еле добились, чтобы пустили вас туда. Съездите, посмотрите, как там древесину заготовляют. И если есть чему — поучитесь. Потом расскажете обо всем, что видели».

За океан на большом пароходе поехали пятеро: трое рабочих и двое специалистов. По дороге Якову все было в диковинку: и люди, говорящие не по-нашему, и огромная вода, где не видно ни земли, ни гор, ни лесов. Вода да небо — вот и все. Да и в Канаде выглядело все странным, чужим. Представитель лесопромышленной компании, встречавший советских людей, солидный, лощеный, отрекомендовался: «Фрэнсис Жеребятников, компаньон фирмы «Канадская ель-сосна». Яков переглянулся с товарищами, а когда пожимал пухлую руку лесопромышленника, спросил: «Вы, что же, русский? Фамилия-то нашинская. Да и знакомая что-то»… Представитель компании широко улыбнулся: «О, мои родители русские, из-под Перми. А я здешний, тут вырос. Охота побывать в вашей стране, посмотреть, какая она. Отец очень тосковал по родине. Я тоже часто думаю о России…» — Он сделал грустные глаза и вздохнул.

Оказывается, как потом признался Жеребятников, его отец, владелец крупной лесной биржи на Урале, в 1919 году удрал с колчаковцами в Китай, а оттуда перебрался в Канаду. В чужой стране окопался, пристроился к лесопромышленникам. Деньжонки были. Была и торгашеская сметка, хватка. И дело пошло. Только все вспоминал былое…

А вспомнить было что. Это о нем, выходит, рассказывал в Чарусском леспромхозе заведующий конным двором старик Березин. Жил, дескать, на реке Каме лесопромышленник Фрол Жеребятников. Крепко жил. Выйдет, бывало, на высокий берег, стоит, любуется. Картуз с лаковым козырьком, борода лопатой, сапоги тоже лаковые, бутылками. С верховьев реки один за другим плывут длинные золотистые плоты. На плотах шалаши, балагушки, вокруг которых копошатся женщины, дети. Плотовщики, босые, в засученных штанах, в заплатанных рубахах, изо всех сил налегают на потеси, чтобы не прибило лес к берегу, не выбросило на мель. А Жеребятников, как подплывут плоты поближе, сделает ладошки рупором и кричит: «Чьи плоты-те?» Ему плотогонщики отвечают: «Фрола Ипатьевича Жеребятникова». А хозяин стоит на берегу, гладит бороду, ухмыляется, бормочет: «Мои плоты-те, мои»…

В лесосеках чужой страны все было не так, как в Чарусском леспромхозе. Люди жили в досчатых, наскоро сколоченных балаганах да землянках, вырытых в берегу оврага, спали на жестких нарах, едва прикрытых сеном. Подымались чуть свет и, сунув в карман или за пазуху краюху хлеба, как невольники, брели в делянки. Работали до захода солнца, до изнурения. А вернувшись в свою конуру, сами варили себе похлебки, супы, ели уже полусонные и потом, не раздеваясь, валились на постели будто мертвые.

На замечания Якова, что о лесорубах никто не заботится, Жеребятников сказал:

— А что вы хотели? Тут не курорт. Люди приходят подзаработать деньгу. Они не ищут удобств. Кому нужны удобства, тех мы здесь не задерживаем.

Единственно, что привез полезного Яков из заграничной поездки — это усовершенствованный лесорубовский инструмент: лучковую пилу «с канадским зубом» и необычный топорик. У нашей лучковой пилы все зубья одинаковые, а канадские пилы оказались клыкастыми. После нескольких мелких зубьев на стальной узкой ленте выделяются как бы острые клыки. Такая ершистая пила легче вгрызается в срез. А это при ручной работе много значит. Да и топор: наш большой, широкий, тяжелый, а канадский на топорик пожарника смахивает, и топорище у него куда длиннее нашего. Подруб делать, так почти нагибаться не приходится.

В Чарусском леспромхозе Яков Черемных первый применил и распространил усовершенствованный канадский инструмент. Выработка у лесорубов пошла в гору. Вскоре его назначили мастером, потом начальником лесопункта и, наконец, директором леспромхоза.

Вначале, пока не свыкся с новой высокой должностью, Черемных принимал бесчисленные бумаги из главка и треста как должное. Целыми часами сидел над ними, пыхтел, пытаясь понять, разобраться, чего же от него хотят вышестоящие работники. Сидел вечерами, ночами, разбирался до того, что начинала пухнуть голова, становилась будто набитая бумагой, трухой. Один начальник требует делать так, а другой это же самое совершенно по-иному, по-своему. Вот и пойми их! Ну, а как вошел в свою роль, освоился — всю лишнюю писанину по боку.

Замполит выехал из Чаруса еще в потемках. Рассвет застал его на полдороге. Верховая чалая лошадь, предоставленная самой себе, лениво брела по избитой лесной дороге. Справа в стороне журчал ручей, переливаясь по камням. Над ложком, поросшим ольховником, висел реденький туман, а выше, над Водораздельным хребтом, занималась густая малиновая заря.

Вдруг лошадь насторожилась, застригла ушами. Это вывело Зырянова из задумчивости. Он остановил лошадь, прислушался. Инстинктивно коснулся ложа ружья, висевшего за спиной.