Николай Асанов - Открыватели дорог

Крохмалев, пятый день пытавшийся рассчитать путь новой частицы, выделенной Чудаковым и Горячевым, предупредил своего шефа о появлении академика. Михаил Борисович незамедлительно проследовал вниз.

Гиреева сопровождал Кириллов. В хаосе настроенных и демонтированных приборов, начатых и оставленных опытов и проверок было трудно разобраться. Кириллов добросовестно информировал обо всем, что тут делалось и намечалось на будущее.

У анти-ро-мезонной цепи они встретились.

Михаил Борисович пытался давать Крохмалеву свои «ценные указания», а Валька Коваль стоял в сторонке и переживал. Схема отладки была у него в кармане, но товарищ Крохмалев не удостоил техника объяснениями, для чего ему понадобилось повторять опыт. И Валька, помнивший, как Кроха загубил предыдущий опыт Горячева и Чудакова, мужественно страдал и страшился, однако продолжал утверждать, будто не помнит расположения приборов. Страшился он правильно: если Кроха запустит установку по догадке, черт его знает, что тут произойдет.

Иван Александрович поздоровался со всеми и несколько насмешливо спросил Красова:

— Вас уже предупредили?

— Меня пригласил Сергей Семенович. Он проверяет опыт Чудакова, — сухо ответил Красов.

— А где же сами экспериментаторы? — Участие в проверке для них не обязательно, — твердо сказал Красов.

— Я что-то не замечал раньше особой приверженности у Сергея Семеновича к экспериментам. Он ведь у нас в основном-то теоретик… — сказал Иван Александрович, словно и не замечая, как краснеет и бледнеет Крохмалев. — Кстати, прошлое участие Сергея Семеновича в эксперименте с ро-мезонами привело к недопустимой задержке открытия, — словно только что вспомнив об этом, добавил академик. — Вы не находите, что такие проверки не ускоряют, а замедляют нашу работу?

— Кто-то все равно должен проверить их опыт, — по-прежнему с твердостью в голосе проговорил Красов.

— Так вот вы и заставили бы их повторить весь эксперимент! — спокойно возразил академик. — Кстати, почему они отсутствуют?

— A y них отобрали пузырьковую камеру, вот эту самую, что сконструировал Чудаков, — невинно сказал Кириллов. — Сейчас они работают со старыми фотопленками. Горячев пытается теоретически предсказать новую частицу. Даже название уже придумал — фи-нольмезон. Не знаю, что он может сделать при помощи карандаша и бумаги, но, говорят, знаменитый астроном Леверье вычислил таким именно образом положение новой планеты. Может, и он помучится и научится…

— Чему он может научиться? — недовольно спросил Гиреев.

— Почтению к старшим! — тем же невинным голосом заметил Кириллов.

Михаил Борисович чувствовал, как его постепенно охватывает ярость. Было похоже на хорошо срепетированную сцену спектакля: каждая реплика бьет по нему. А Гиреев, словно сразу потеряв всякий интерес к опыту, пожал плечами и сказал:

— Ну что ж, продолжайте. А попозже зайдите ко мне, Михаил Борисович.

Он ушел вместе с Кирилловым. И тут Михаил Борисович дал себе волю.

— Вы, что же, не могли вовремя взять копию расчетов? — обрушился он на Крохмалева. — И вы, Коваль, тоже хороши! По окончании эксперимента вы были обязаны сделать полные записи и чертежи!

— Так ведь я только исполнитель, Михаил Борисович, — жалобно проговорил Коваль. — А Чудаков свои расчеты никому не доверяет. Говорит, что у него уже был прокол по вине Сергея Семеновича…

— Попробуйте эмпирически! — приказал Красов.

— А если тут что-нибудь произойдет? — Коваль боязливо кивнул на камеру. — Это ведь, Михаил Борисович, не наши привычные протоны, это античастицы! — Он вытянул указательный палец, словно прислушиваясь к звучанию нового слова.

— Тогда идите к Чудакову и докажите ему, что он не имеет права скрывать схему опыта!

— А вы бы сами, Михаил Борисович! Или сказали бы Ивану Александровичу… Ивана Александровича они послушаются…

Красов резко повернулся и затопал к выходу. Растерянный Кроха постоял-постоял возле аппаратов и тоже поплелся вон. Валька прислушался, как грохнула тяжелая дверь, взялся за манипуляторы и принялся устанавливать приборы в исходное положение. Он помнил наказ Чудакова: опыт поставить. Никогда не вредно повторить пройденное. При повторении можно найти кое-что новое.

А Михаил Борисович, миновав свою резиденцию, проследовал прямо в приемную академика. Что-то опасное было в этом внезапном появлении Гиреева в «преисподней», в этом разговоре, в подначивании Кириллова, в неподчинении Коваля. Странным образом на память пришли строчки Маяковского, которого он даже и не любил, но почему-то строчки припомнились:

Нет, не то чтобы он почувствовал себя «временным», не в этом дело! Он лучше других знал, что лошадка, которую он оседлал еще до рассвета, мирно повезет его до самого заката. А физика только еще переживает свое раннее утро. Конечно, надо порой доказывать свое право на шествие в первой колонне, но этому он научился так давно, что ему незачем переучиваться. Вот только какие-то подземные колебания чудятся в этом дворце науки. Того и гляди, коридоры закруглятся, покосятся потолки, а потом поди-ка поищи выхода!

Но он был старым бойцом и знал, что лучше всего идти навстречу опасности. Выигрывает тот рапирист, который первым коснется противника. Иван Александрович напал на него, но напал без охоты. Возможно, его вынудили обстоятельства?

Марина Саввишна была на посту. Едва завидев Михаила Борисовича, она улыбнулась самой обаятельнейшей из своих улыбок, распределенных строго по рангу посетителей академика. Михаил Борисович облегченно вздохнул: академик никому и ничем не показал своей к нему немилости. Значит, и немилости нет.

— Проходите, Михаил Борисович, академик сказал, что вы зайдете…

Так! Академик сказал… Впрочем, это тоже ничего не значит. Академик не сказал же: «Сейчас придет Красов, пропустите его!» Он просто сказал, что, когда придет Красов, дайте нам возможность побеседовать наедине. А предугадывать, когда Красов придет, он и не пытался. Правда, лучше было бы прийти попозже, но теперь этого уже не исправишь. И все-таки можно поставить себе в вину, что потерял выдержку. Раньше ты сначала обдумал бы все, выбрал бы наилучший момент из всех возможных, зашел перед концом работы, когда все торопятся по домам, и разговор, если он предстоит, был бы кратким, на бегу, остался незаконченным, а назавтра был бы забыт. Но ты поторопился, а это уже похоже на то, что ты признаешь какую-то свою вину. Но менять что-либо было уже поздно!

Академик читал какую-то книгу и ставил размашистые знаки на полях красным карандашом. Взглянув поверх очков на Михаила Борисовича, пробормотал: «Очень рад!» — снял очки, положил их на книгу, а сверху швырнул газету. В этом было что-то новое, неприятное. Раньше Ивану Александровичу, как и самому Михаилу Борисовичу, не пришло бы в голову скрывать друг от друга, кто чем занимается. Красов нахмурился.