Николай Асанов - Открыватели дорог

И вот Филипп вступил за ворота завода. Торопясь в будущее, он стал комсомольцем.

Его приняли в цех крупного проката, но, перед тем как оформить, послали на медицинскую комиссию. И тут выяснилось, что ему придется носить очки.

Он на всю жизнь запомнил ощущение от этих своих очков. Мир, который при его близорукости казался округленным, вдруг приобрел резкость, все линии стали острыми, углы — грубыми, ломаными, даже ступеньки приобрели излишнюю прямоту, они, кажется, бросались под ноги, и Филипп первое время спускался по лестницам медленно, как будто боялся, что ступенька вырвется из-под ног.

Тогда же он написал первое письмо в деревню. В этом письме, предназначенном собственно для Семена, хотя оно и было адресовано матери, Филипп описывал самыми лучшими словами, какие он знал, свое приближение к мечте. Потом он пожалел об этом письме.

Да, он видел стволы тяжеловесных гаубиц и коротких мортир, да, он видел погрузку в вагоны этих стволов, он сам катал тяжелые броневые плиты для орудийных щитов, но разве стал он ближе к тайне рождения орудия? Ничего похожего с ним не произошло. И как бы он ни стремился понять эту тайну, его словно отталкивали от нее, и он оставался таким же мальчишкой, каким был, когда выдумывал эти свои пушки, которые стреляли дальше, чем знаменитая пушка, стрелявшая на Луну, только уставал теперь сильнее. Хорошо было этому самому Жюлю Верну сочинять свои книжки: он не испытывал этого адского утомления и жары, которые изнуряли Филиппа. И все равно он не знал, как делается пушка!

Два следующих года он провел в цехах завода, постепенно проникая все ближе к цеху отделки. Теперь он участвовал в создании орудия; он стоял в механическом цехе за огромным токарным станком и обтачивал поверхность ствола; он видел все процессы: литье, сверление, подгонку калибра; он принимал участие в сборке множества частей, из которых потом возникало орудие; все узнал он и тогда лишь понял, что не здесь рождается орудие. Завод делает только то, что придумает конструктор, да и конструкторы за эти годы ничего не выдумывали, по-прежнему выпускали трехдюймовки, какие Филипп видел в гражданскую войну, крупнокалиберные осадные орудия, легкую полевую артиллерию. Где же те орудия, о которых мечтал юноша? Новые, необычайные! Где новые способы их производства? Он теперь иногда присутствовал при отстрелке пушек и знал, что многие из них не выдерживают первого выстрела; теперь он понимал, что никакое орудие не вечно, а ему хотелось создать орудия, которые будут стрелять до тех пор, пока не исчезнет надобность в них.

К концу второго года он понял достаточно ясно, каким путем ему следует идти, и подал заявление в райком комсомола, чтобы его отправили на учебу. И вот он получил извещение о том, что направляется на рабфак.

Он простился с заводом, с друзьями и, посвистывая, укладывал свои скромные пожитки в плетеную корзину, которую ему подарила хозяйка. До сих пор он перетаскивал свое добро в материнском мешке, в том самом с которым начал новую жизнь. Он укладывал материнское полотенце с петушками, думал о доме, о Семене. Вот кому бы он с радостью рассказал о своих надеждах, но Семен не ответил на его письмо; должно быть, прежняя гордость не позволила ему вспомнить о бывшем друге. Хозяйка, старая вдова погибшего на заводе от взрыва орудия пушкаря, пекла Филиппу подорожники. На этот раз пирог был с рыбой: вдова хотела, чтобы ее постоялец уходил в жизнь по правилам, приличным для настоящего рабочего. Кто-то вошел в комнату, постучал сапогами в угол, тяжело прошел на середину, спросил:

— Ершов не здесь проживает?

Филипп оглянулся, широко раскрыл глаза, откинул крышку корзины, шагнул вперед:

— Семен?!

— Он и есть, — как-то принужденно отозвался Семен Мусаев. — Али не знаток для тебя?

— Нет, узнал…

— Вроде не рад? — с усмешкой спросил Семен, скидывая с плеч тяжелый мешок, снимая рваную свитку из домашнего холста.

Хозяйка со страхом смотрела на оборванца.

Семен наигранно рассмеялся, спросил:

— Чаем напоишь, или городские харчи слабже водицы?

— Напою, — ответил Филипп.

Хозяйка встала и ушла за занавеску, где помещалась ее кухня.

— Может, не к часу пришел? — все так же неловко спросил Семен.

— В самое время, только что о тебе думал, — улыбнулся Филипп. — Вот поедешь провожать, а то я все боялся, что некому меня и проводить. Помнишь, как из деревни провожал?

Семен помрачнел, грубо ответил:

— Дурак был, вот и провожал. Теперь пусть меня другие провожают.

— Куда же ты едешь?

Семен вдруг оживился, дружелюбно хлопнул по плечу Филиппа:

— В армию, друг, в армию.

— Да ведь наш год еще не призывается.

— А я сам себя призвал. С отцом разделался, он все не пускал, теперь мне никто не указ. В военкомате путевку дали, теперь только областного начальника уговорить. Добровольно! Вот!

Оглядел разбросанные пожитки Филиппа, раскрытую корзину, удивленно сказал:

— А и ты не густо живешь! Я думал, на городских харчах у тебя шея как у быка и грудь как колокол, а у тебя шея с комариный хвост и грудь как разбитое корыто. А куда ты собрался?

— В Москву, учиться, — ответил Филипп.

— В Мо-скву-у?.. — протянул Семен, сел на стул; стул заскрипел под ним. Сложил руки на коленях, трудно откашлялся, обвел комнату сумрачным взглядом. — Та-ак, значит, опять меня обогнал? Я думал, баш на баш выйдет, бутылку водки припас, а выходит, проводины с тебя причитаются? Это куда же ты с горшечным рылом? В какой калашный ряд?

— На рабфак, — сухо ответил Филипп. Ему надоело нелепое козырянье Семена. Филипп неприязненно посмотрел на рваную одежду приятеля, спросил:

— Что ж отец тебя без штанов из дому выпустил?

— Зачем без штанов, — хитро улыбнулся Семен. — Я штаны на будущее время оставил. В армии должны меня обуть, одеть и отблагодарить. Чего же я свое добро в казенный цейхгауз понесу? Пусть оно лучше дома лежит. Да ты что злишься? Это мне злиться положено, а тебе песни петь…

Хозяйка, неодобрительно гремя подносом, подала чай.

Филиппу хотелось, чтобы все было по-старому, вспомнить село, выслушать деревенские новости, но ничего не получалось из этой встречи. Семен то и дело поддевал Филиппа, Филипп злился, но сознавал, что язык у приятеля подвешен ловчее, хотя все его шуточки отдавали посиделками, житейской грубостью забияки-ухажера, первого парня на деревне.

Но была в этих шутках затаенная грустная зависть, которую не мог скрыть Семен. И Филипп понял: трудно его дружку отставать на полдороге, привык Семен всегда быть первым, а тут опять отстал… И хотя Филиппу было жаль его, Семен так враждебно принял эту жалость, что ему захотелось поскорей распрощаться с ним. Чем ближе была разлука, тем злее становился Мусаев. И снова с горечью подумал Филипп, что не того он ждал от этой встречи.