Ольга Гуссаковская - Перевал Подумай

— Зин, ну перестань, ну не надо. Ладно? Как скажешь, так и сделаю. Не веришь? Честное слово!

Она обернулась, посмотрела на него долгим взглядом, но в сумерках скудно освещенной улочки он не мог рассмотреть выражения ее лица.

— А ведь ты и Лео своему пообещаешь то же самое, горе ты мое, — проговорила она грустно. — Ладно уж, проводил, теперь можешь идти. А завтра пойдем искать работу, больше так жить я не стану.

— Но ты не сердишься?

— Не знаю… Иди. — Она решительно свернула в темный зев двора, ведущего к «транзитке». Дима понял, что ждать больше нечего, и, вздохнув, поплелся к себе. В душе он жалел, что они не зашли к Лео, — что хорошего было ходить по улице и ссориться? Нет, он больше не пойдет к Зине. Хватит без конца выслушивать упреки.

А Зина уже подошла к длинному, светившемуся всеми латаными окнами бараку. Около дверей старик с черными густыми бровями и седым ежиком волос проводил ее цепким взглядом. Из комнаты неслась уже привычная вечерняя разноголосица: кто-то пел, кто-то ругался, кого-то звали и не могли дозваться хмельные, бесшабашные транзитные приятели. «Нет, еще раз подумала Зина, так больше нельзя. Но к кому обратиться? Кто поможет в чужом городе?» И тут же неслышный голос подсказал ей номер телефона, записанного просто так, на всякий случай.

Вспомнилась дорога сюда, вынужденная посадка, тихий, заросший травой аэродром… И высокий человек с невеселыми, но твердыми глазами.

Тогда, заговорив с ним, Зина даже и не предполагала, что придется когда-нибудь просить его о помощи. Просто заинтересовало то, что он — ветеран Синегорска, хорошо знает и город и людей. Она расспрашивала о жизни на Севере, поинтересовалась, правда ли такой там климат ужасный, как говорили в дороге попутчики…

Он ничем не был похож на Вержбловского. Может быть, именно это и утвердило Зину в решении позвонить ему. Будь что будет. От принятого решения стало легче, и она уже почти весело перешагнула порог «транзитки».

Валя спустилась по лестнице, которая еще никуда не вела. Дом только снаружи выглядел домом, внутри он оставался безликим: серая штукатурка стен со светлыми шрамами на месте проводки. Ни единого цветного пятна.

Вале всегда нравилось ходить мимо домов, где приходилось работать раньше. Но еще интереснее — заранее представить себе судьбу той или иной комнаты и тех, кто поселится в ней. Ведь так легко сделать комнату веселой или грустной. Светлая полоска бордюра под потолком — и в комнате поселилось солнце, И уже верится, что следом за ним придет и счастье. И когда ее бригаду хвалили в Братске на слетах строителей или еще где-нибудь, она только улыбалась затаенно: как это люди не догадываются, что работает она совсем не ради славы, а именно ради этого всеобщего счастья, частица которого ждет где-то и ее саму.

Пока что на новом месте она не чувствовала себя так уверенно, как в Братске, — очень уж разные по возрасту и интересам люди собрались в бригаде у Маши Большаковой. Сестры-близнецы Надя и Вера, очень похожие, сероглазые и кругло-румяные, как матрешки, только и мечтают сниматься в кино. Они уверены, что не сегодня, так завтра их пригласят на студию и тогда… Что именно «тогда», сестры, кажется, и сами толком не знают — они просто хотят жить весело. Но им и сейчас живется не скучно. Украинка Галя, с тихим, прозрачно-смуглым лицом, часто болеет и ни с кем не дружит. Никто не знает, как она живет. Пробовали навещать ее во время болезни, но она ни с кем не захотела разговаривать. Есть еще немолодые замужние женщины, старые колымчанки, очень похожие чем-то друг на друга. Они даже курят одинаково. Разговоры в обед и после работы тут тоже ведутся не такие, как в Братске. Там ребята смотрели на город, который строили, как на место, где потом будут жить и сами. Здесь многие только и говорят о времени, когда уедут отсюда на «материк». Причем говорят и те, кто живет в городе по двадцать лет, и те, кто прожил от силы год. Все это странно и пока малопонятно Вале. Выходит, что двадцать лет прожиты на чемоданах? Так, что ли? И как работать с полной отдачей, чувствуя себя временной? И если хотят уехать, то почему не уезжают? Из-за денег?

Маша все это объяснила по-своему.

— Ох, Валюта, не пойму я, чего ты от людей хочешь? — Маша на шаг отступила от стены, которую они начали штукатурить вдвоем с Валей. Убедилась, что штукатурка ложится ровно, обернулась к подруге: — Не все такие, как ты. — Обычно прищуренные, почти незаметные Машины глаза вдруг словно вынырнули из-под век и осветили все лицо. Кажется, одна Валя знала, что иногда Маша умеет так улыбаться — одними глазами.

— Помнишь, в Братске про меня тоже девчата говорили — «жадная». И ты вначале вместе с ними… Что ж, я каждому рассказывать стану, что у меня отец инвалидом с войны вернулся, что в семье нас семеро росло и я — старшая? Так вот от «жадности» великой и ходила три года в одном пальтишке, хоть и зарабатывала больше вас всех. Забыла?

— Что ты, Машенька! — Валя ласково коснулась Машиной руки. — Ведь мне-то, когда я из профтехшколы приехала, именно ты помогла… Никогда этого не забуду!

— Так чего ж ты, дуреха, на людей косишься? Разве ты знаешь, что у них, какая нужда? Вот узнаешь всех получше, тогда и суди.

Долго потом обдумывала Валя этот разговор, он помог ей стать ближе к бригаде, к людям, с которыми теперь приходилось работать вместе.

…Валя шла по тропинке, петляющей среди ям и пакетов с цементом. Под ногами мостились обломки досок, плоские камни — временный непрочный путь строителя. Вокруг хаос, из которого только что родился дом. И камни не могут привыкнуть к случившемуся — ошеломленно топорщатся, протестуют.

На повороте, где начиналось шоссе, Валя остановилась. Здесь, на самой обочине, непонятно как уцелел крошечный кусочек тайги: маленькая лиственница, серый камень в белой накипи лишайника, жесткие листья брусники и между ними — серые от пыли ягоды. Мимо проезжали машины, шли люди, а тайга жила своей жизнью. В нее пришла осень: лиственница пожелтела, а лишайник на камне стал совсем белым.

Впереди, по ту сторону шоссе, раскинулся город. Окна светились, но нельзя было понять, то ли в них зажегся свет, то ли отражается медленная северная заря. Сопки канули в тень, только на гребне самой высокой дотлевали лиственницы. Ветер с моря будоражил душу, вызывал нетерпеливое ожидание чуда. В детстве такое бывало с Валей перед грозой: жизнь становилась невыносимой без того, что вот-вот должно прийти неизвестно откуда.

Но тропинка уже довела ее до дверей общежития.

Ничего не случилось.

Валя взбежала по лестнице, на ходу кивнув комендантше тете Поле. Вот и ее комната… Но ее окликнули из другого конца коридора: