Анатолий Жуков - Дом для внука

— В такой-то одежде? Тебя на полюс можно посылать.

— Нет, начальник. Почки у меня шалят.

— Не придуряйся.

— Серьезно. Четвертый день у бабки на печи грею.

— Тогда, может, Курепчикова? Как-никак завсельхозотделом, деревню знает… Курепчиков! — закричал Колокольцев так звонко, что Ким вздрогнул от неожиданности, а внизу, в глухо шумящей типографии, на минуту стало тихо. — Зайди-ка на минутку.

В соседней комнате шаркнули отодвигаемым стулом, послышались мягкие осторожные шаги, и в кабинете возник Курепчиков. Он подошел к столу и застыл, вопросительно глядя на редактора.

— К соседям поедешь, — сказал Колокольцев. — Валенки у тебя хорошие, полушубок есть, фотоаппарат возьми у Кима.

— Все ясно, — сказал Курепчиков. — Можно идти?

— Ага. Оба выметайтесь, мне передовую вычитать надо.

В общей комнате Ким встретил Черную Розу, взял ее, заалевшую, под руку и повел в машбюро.

— Отца твоего встретил сейчас. — Ким посмотрел на нее и убедился, что от Хромкина у этой красотки ничего нет, мамина дочка. Он несколько раз видел Феню Хромкину на колхозной свиноферме. — Испытывает какую-то фантастическую машину, гибрид моторной телеги и саней.

Роза сделалась пунцовой, густо залилась вся и стала еще красивей. Она жалела своего отца и стыдилась его чудаковатости.

— Вот отшлепай-ка мне статейку хмелевского историка, — сказал Ким, усадив ее за машинку. — А за отца не красней. Он у тебя из породы гениев. Народный умелец, гений-самоучка. Как-нибудь на досуге надо заняться им. — Ким усмехнулся, обнял ее за плечи. — А потом тобой. Сколько же тебе краснеть без толку!

До вечера Ким сдал в набор все материалы, закусил в пельменной и пошел в совхоз на ферму. Очень это было кстати. Зойку повидает заодно, с полмесяца уж не встречались, хотя, может, и не следовало бы встречаться. Легкого флирта не вышло, надвигалось что-то серьезное, а это было совсем не нужно. Ни к чему все это было.

Уже смеркалось, залитая огнями совхозная ферма казалась нарядной и уютной. В коровнике было тепло, пахло мочеными яблоками от силоса, парным молоком. Чистый проход между стойками был засыпан опилками, по обе стороны от него, стояли в ряд красные и черно-пестрые жующие коровы, звякали подойники, в углу, в отдельном просторном станке, белой глыбой в черных заплатках вздымался знаменитый Идеал с кольцом в носу, отец и верный супруг всего совхозного стада.

Идеал стоял мордой к проходу, и Ким не удержался, просунул руку в решетчатую загородку, потрепал быка, похлопал по косматой, как у бизона, крутой шее. Строгий Идеал от неожиданности мыкнул, как теленок, и поднял морду, удивившись такой непозволительной дерзости. Ким почесал у него под горлом:

— Идеал ты коровий!.. Идеальчик… Идеалист… Бык вытянул шею в блаженной приятности, потянулся мордой к нему.

— Отойдите! — испуганно крикнула зоотехник Вера Анатольевна, появляясь из тамбура. — Он же разнесет сейчас… — И пораженно смолкла, увидев, как грозный Идеал лизнул руку корреспонденту.

Ким обернулся, оглядел ее всю, от кожаных, на меху, сапожек и укороченной, по моде, цигейковой шубки до закутанной в белый пуховый платок головки с румяными от мороза щеками и большими глазами, увеличенными оптикой.

— Не тревожьтесь, — сказал усмешливо. — Животные меня любят.

— Я не за вас боюсь — за изгородь. Весь станок изломает. — Она почему-то сердилась на бесцеремонность, в отличие от Идеала.

— Напрасно вы так безжалостны к молодому мужчине. Меня любят не только животные, но еще дети и женщины. Представляете, какая будет потеря!

— Невообразимо. — Она едва взглянула на него и пошла по проходу в глубь коровника, чувствуя, что этот не страдающий скромностью газетчик идет следом и продолжает разглядывать ее с прежней бесцеремонностью.

Сколько хороших баб по градам и весям, думал Ким, сколько неиспользованных возможностей! Как я ее проглядел, новенькая, что ли? Такие роскошные бедра угадываются под шубкой! И тут же почувствовал сбоку косо полоснувший по нему взгляд доярки, сидящей под коровой. Остановился, смутившись:

— Привет, Зоя, гутен абенд! Скоро кончишь?

Она уже не смотрела на него, проворно работая руками. Белые струи с шипеньем цвикали в подойник, и легкая пена пузырилась и росла в нем взбитой пышной шапкой.

— Ну-ка я тебя щелкну.

— Верочку иди щелкни, рада будет. Вон как она колышется под твоим взглядом.

— Ревнуешь? — Он расстегнул кобуру фотокамеры, подсоединил лампу-вспышку.

— Очень нужно.

— Чуткая ты. Она в самом деле мне понравилась. Ну, скоро? Заканчивай, оставь на завтра.

Зоя встала, поправила тыльной стороной ладони золотистые волосы, вылезшие из-под платка, взяла ведро с доверху вспененным молоком, а другой рукой скамеечку, на которой сидела.

— Скамейку брось, руку положи Пестравке на шею и скажи, пусть повернет ко мне голову. — Он присел на одно колено, прицелился: — Ну!

— Сильва, снимают! — сказала Зоя, смеясь. Корова, услышав свое имя, обернулась, и в рамке видоискателя Ким увидел довольную морду с пучком силоса в рту и смеющуюся, обрадованную его приходом Зойку. Слепящий разряд вспышки молниеносно выхватил их из общего ряда, отрезал этот миг и впечатал в чувствительное серебро пленки — чтобы в воскресенье четыре тысячи подписчиков хмелевской округи, получив районную газету, увидели на первой странице эту ладную веселую пару, невольно улыбнулись, покоренные шальной радостью красавицы доярки, и подумали о чем-то нечаянном, молодом, счастливом. А еще через неделю эта фотография встанет на полосу областной комсомольской газеты, ее заметят и перепечатают вместе с подтекстовкой в «Комсомольской правде», а автора назовут художником-документалистом, тонко чувствующим натуру.

Сдвинув фотоамуницию набок, Ким шлепнул Зою по не такому уж мягкому месту, получил в ответ удивленный взгляд и пошел за ней на середину коровника, на приемную площадку, где в окружении белых бидонов сидела тетка Поля, учетчица, с блокнотом в руках. Она следила за молокомером, в который доярки сливали молоко, спрашивала, от какой коровы, записывала, потом молоко переливали в большие бидоны, с ручками на боках, и уносили на сепараторный пункт.

— Добрый вечер, кормилицы! — сказал Ким тетке Поле и двум тоже знакомым дояркам, Ниле Черновой и старухе Капустиной. Они закрывали очередной полный бидон. — План перевыполнили, а молока нет, мужики самогон пьют. Куда глядите?

— По такому холоду самогонка в самый раз, — отозвалась приветливо сутулая Капустина. А молоденькая солдатка Чернова сверкнула сплошными белыми зубами.

— Садитесь вот на пустой бидон, — пригласила его тетка Поля. — Счас Вера Натольевна придет с сепараторного, доярки соберутся. Выливай, Зойк. — Она подалась к молокомеру, поплавок которого высунул наружу всю мерную планку, обрадовалась: — От Сильвы?! Не сдается наша старушка.