Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Эта сырокопченая свинина и отдаленного сходства не имела с благородным моржовым мясом, но я покорно кивнул.

— Вы знаете, что такое копальхен? — дядя Петя победно оглядел гостей. — А вот и не знаете! Даже вы, уважаемая Валентина Сергеевна, в полном неведении относительно продукта, который присущ только арктическим народам. Это воистину хлеб чукотского и эскимосского народов. А делается он из моржового жира, кожи и мяса и квасится в земляной яме до самой зимы… Эх, жаль, что мне не довелось попробовать этого замечательного продукта!

Чтобы немедленно компенсировать этот свой жизненный изъян, дядя Петя налил всем водки и вина и предложил тост за изобретательность чукотского народа.

— Но я крепко верю, что настанет то прекрасное время, когда мы с тобой, дорогой друг, вволю поедим копальхена!

Я внутренне улыбался, представляя себе, как будет дядя Петя вкушать копальхен. Особенно тот, который идет в дело уже на исходе зимы, выловленный железным крючком с самого дна земляного хранилища. Даже для такой простой работы нужна многолетняя привычка, чтобы выдержать специфический дух. Окаменелый за долгую зимнюю стужу кымгыт — рулет, скатанный из моржовой кожи, жира и мяса и сшитый толстыми сырыми ремнями — тяжело рубится топором. Иные чукотские гурманы вкладывали внутрь такого кымгыта куски моржового сердца, печени, хорошо промытых кишок. Но такой кымгыт был большой редкостью и предназначался лишь для угощения знатных и дорогих гостей, либо для ритуального пиршества. А простой, обиходный копальхен потреблялся в равной степени и собаками, и людьми. Из одного и того же кымгыта я рубил острым топором круги копальхена для дома и для упряжки. На срезе отчетливо различалась полоса белого, а к весне уже зазеленевшего жира с разноцветными кристалликами льда, и полосы красно-коричневого сырого мяса. Из-под лезвия топора летели тонкие ошметки, и я соревновался проворством с голодными собаками дяди Кмоля. Однако я хорошо знал, что многие русские не могли есть главного чукотского продукта, и малый кусок копальхена им было невозможно проглотить. Даже наш пекарь, дядя Коля, проживший в Улаке большую часть своей жизни, перепробовавший все самые замысловатые блюда чукотской кухни, включая витьегыт — заквашенные и освобожденные от черной кожи тюленьи ласты, густой суп из полупереваренного содержимого оленьего желудка и крови, высушенные над жирником нерпичьи кишки, любил повторять: Все что угодно, но только не копальхен!

— А яранга! — продолжал просвещать дядя Петя гостей, — Это великолепное изобретение! Гений арктического человека создал такое жилище, в котором он мог спрятаться от самой жестокой пурги и трескучего мороза… А каково в яранге? Расскажи, чукча!

— Меня зовут Анатолий Ринтын!

Но дядя Петя уже был в таком состоянии, когда слушал только самого себя, и эти обращения к гостю были тем, что я помнил из университетских лекций, — риторическими фигурами.

— Так вот, — опрокинув в рот очередную рюмку и закусив кусочком селедки, продолжал дядя Петя. — В яранге бывает так жарко, что люди ходят нагишом! Представляете — нагишом!

— Это как же? — подал голос «Валькин муж». — Голые?

— Вот именно! — торжествующе воскликнул дядя Петя. — И мужики, и бабы, не говоря уже о детях — все голые!

Лицо футболиста раскраснелось, на крыльях его широкого носа выступили капельки пота.

— Но это же неприлично! — мрачно и решительно заметил «Валькин муж». — Это бесстыдство, достойное только диких людей!

— П-а-а-зволь, п-а-а-азволь, — дядя Петя даже привстал от возмущения. — Ты глубоко не прав! Народные обычаи нельзя огульно критиковать! Нельзя!

Мне было и стыдно и неловко не только от такого назойливого внимания к себе, но больше от необходимости поддакивать каждому глупейшему замечанию дяди Пети. А тут еще высказывания «Валькиного мужа», настоящего имени которого я так и не запомнил.

Конечно, яранга — это даже не коммунальная квартира. Да, когда есть чем заправить жирник, в меховом пологе тепло и даже сравнительно чисто и аккуратно. В укромном месте стоит прикрытый куском засохшей до железной твердости моржовой кожи эчульгын — ночной туалетный сосуд, которым пользуются и в дневное время, когда на дворе пурга и невозможно выйти, не рискуя быть унесенным в торосы замерзшего моря. От эчульгына, конечно, пахнет, как отнюдь не свежестью тянет от горящего жирника и потных тел обитателей яранги. И на белом волосе оленьей постели внимательный взгляд может заметить проворных вшей… но все главное достоинство северного жилища и впрямь в том, что в нем тепло. А тепло — это жизнь.

В моей памяти еще были живы семенные сценки в яранге дяди Кмоля, когда по вечерам все собирались в теплом, хорошо прогретом помещении. Возле левого жирника на корточках сидела бабушка и, нацепив на нос очки в железной оправе, формировала зубами лахтачьи подошвы наподобие галоши. На ней, кроме плотно облегающих трусов из черной, лоснящейся скорее всего от жира ткани, больше ничего не было, если не считать ниточки из оленьих жил с несколькими голубыми и красными бусинками. Плоские ее груди, похожие на старые кожаные рукавицы, свисали над сыромятной лахтачьей кожей.

Тетя Рытлина посреди полога мяла грубыми пятками оленью шкуру. Она была тоже в одних таких же, как у бабушки, черных лоснящихся трусах. Дядя Кмоль, резавший драгоценный в военную пору табак на специальной дощечке острым, как бритва, охотничьим ножом, держал между ног кусок старого пыжика — это все, чем он был прикрыт.

Я в рубашке, едва прикрывавшей низ живота, лежал, распластавшись на моржовой коже и, аккуратно макая ручку в чернильницу-непроливайку, решал арифметическую задачку под невесть каким образом попавшим в полог портретом первого маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова…

Я несколько раз обменялся взглядами с Машей и понял, что она, быть может, больше меня переживает за все, что происходило в комнате.

— Народы Севера находятся в моменте прыжка! — разглагольствовал дядя Петя. — В моменте прыжка от первобытности в социализм. Верно я говорю, товарищ чукча?

Молчавшая до этого Маша вдруг решительно встала и укоризненно произнесла:

— Дядя Петя, ну сколько раз вам можно говорить, что его зовут Ринтын! Анатолий Ринтын!

— А что тут обидного, что его называют чукчей? — капризным голосом, несколько растягивая слова, проговорила Валентина Сергеевна. — Я же не обижаюсь, когда меня называют русской. И ты, Вениамин, тоже не обидишься… — кивнула она своему мужу.

— А вот когда еврея называют евреем, они почему-то обижаются, — громко сказал «Валькин муж» и повернулся ко мне. — Но ты же не еврей!

Однако несмотря на изрядное количество выпитого, дядя Петя не утратил окончательно здравого смысла, он подчеркнуто внимательно, даже ласково обратился ко мне: