Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

— Дорогой… Анатолий, не обращай вниманий на этого… Валькиного мужа. Его иногда заносит, но парень он в принципе неплохой. Все мы очень уважаем малые народы, нацменов, так сказать… Расскажи-ка лучше нам о своей жизни, изобрази, так сказать, свою автобиографию!

Но тут, к моему удивлению, Маша снова встала и громко заявила:

— Дядя Петя, к сожалению, Ринтын не сможет на этот раз ничего рассказать… Он очень занят. Он пишет учебник для родной школы, и ему уже пора идти… Верно, Анатолий?

Я, не ожидавший такого, поначалу замешкался, но, сообразив, что Маша все это делает для моего же блага, неуклюже запинаясь, сказал:

— Это верно… Мне пора… Работа ждет…

— Ну что же, — напуская на себя еще большую важность, произнес дядя Петя. — Дело есть дело. Тем более, когда это касается ранее отсталых, неграмотных народов, рассеянных на огромном пространстве Советского Крайнего Севера.

Я с поспешностью выбрался из-за стола.

Дядя Петя проводил нас с Машей через весь коридор, опустевшую кухню к черному ходу. Откидывая железный засов и открывая на темную лестничную площадку дверь, он весело сказал.

— Приходи еще, чукча! Ты мне понравился. Но в следующий раз не забудь нажать на рыбий глаз!

Он вышел на лестничную площадку и среди множества разноцветных кнопок показал на одну, синенькую, и впрямь похожую на глаз дохлой камбалы.

— Видишь, вот тут написано — Огнёв. Это моя фамилия — Огнёв. — Он сделал ударение на последнем слоге, и я, воспользовавшись этим, тоже не без нажима сказал:

— А моя фамилия Ринтын! Ринтын! — повторил я, выдирая свою руку из потной ладони дяди Пети и сбегая вниз но выщербленным ступеням вслед за Машей.

Выбравшись на улицу, мы некоторое время шли молча. Только в зеленом скверике перед церковью Маша остановилась и, внимательно посмотрев на меня, сказала:

— Прости меня…

— За что? — удивился я.

— За то, что так получилось… Но мне очень хотелось еще раз побывать в этой комнате.

Я ничего не понял и вопросительно посмотрел на Машу.

— Дело в том, — запинаясь, принялась она объяснять, — дело в том, что почти вся мебель, которая там стоит, — наша. И этот буфет, и стулья, и стол, на котором мы обедали, и даже швейная ножная машинка «Зингер» у окна — все это наше…

— Так надо забрать все это! — решительно заявил я.

— Как теперь заберешь? — вздохнула Маша, — Хорошо хоть иногда дают переночевать. Вот сейчас я работаю на стройке, так там у меня маленькая комнатушка. А раньше буквально приходилось скитаться от одного родственника к другому.

Я не знал, как утешить девушку. В этот вечер я понял, что отношения между людьми разных наций в нашей стране далеко не так просты. И особенности народов состоят не только в том, что кто-то придумал, будто мы называем кнопку электрического звонка рыбьим глазом…

В зимние каникулы пятьдесят третьего года я приехал в морозную Москву по вызову редакции журнала «Новый мир», опубликовавшего в двенадцатом номере за прошлый год мои первые рассказы.

Я поднимался по мраморной парадной лестнице медленно, останавливаясь через каждые две-три ступеньки, и эта лестница казалась такой длинной и крутой, как подъем от прибрежных скал мыса Дежнева к первым ярангам эскимосского селения Нуукэн, откуда происходили мои родичи по материнской линии.

Главный редактор журнала Александр Трифонович Твардовский сидел за своим письменным столом в редакционном кабинете и курил. Рядом стоял высокий веселый человек в хорошем костюме — Анатолий Кузьмич Тарасенков. Тогда хорошо одетый человек выделялся. Еще меня удивил маленький и очень обыденный письменный стол главного редактора, так не вязавшийся с пышностью парадной лестницы.

Я не хочу вымучивать и воскрешать ту беседу. Потому как от нее в памяти остались лишь какие-то несущественные детали вроде разговоров о деньгах, о номере и гостинице, в котором я боялся оставаться один — так он был невероятно пышен и просторен и несоразмерен с тогдашними моими привычками: меня поместили в уже несуществующем ныне, поглощенном новым крылом гостиницы «Москва» «Гранд-отеле». Почему-то запомнились стол и конец беседы, когда Александр Трифонович, подавая мне на прощание большую мягкую руку, сказал, неожиданно одобрив мою неуверенность насчет дальнейшего сотрудничества:

— Вот это и хорошо… Это хорошо, что вы еще не совсем уверены в себе. Сомневаетесь. Когда почувствуете, что обрели полную уверенность, считайте что как настоящий художник вы на этом кончились…

Эти слова долго отдавались в моих ушах, пока я спускался по роскошной лестнице, отягощенный неправдоподобным гонораром, суммой, которой у меня никогда прежде не было.

На всю жизнь мне запомнились эти слова, ибо сомнение и неуверенность никогда не покидали меня.

Я понемногу пытался писать, бродил по букинистическим магазинам. В те годы в Ленинграде еще можно было найти настоящие книжные редкости, очевидно оставшиеся от разоренных хороших довоенных личных библиотек, Я приобрел четырехтомник Кнута Гамсуна, собрание сочинений Тана-Богораза в шести прекрасно оформленных коричневых томиках.

Однажды на книжном развале на Невском неподалеку от Армянской церкви мне попалась книга с интригующим названием «Жизнь Имтеургина старшего». Имя автора так же звучало странно-знакомо — Тэки Одулок. Два слова были несомненно чукотскими — имя героя и имя автора, «Тэки» — по-чукотски значит грязный, и, несмотря на довольно негативное значение, имя нередкое среди моих соплеменников. Одулами же называли наших соседей юкагиров. С первых же строк книга захватила и заворожила меня. Она была написана настоящим писателем и человеком досконально, изнутри знавшим мир оленевода-кочевника. И странно — об этом писателе никогда и никто не упоминал!

Я поделился открытием с некоторыми учеными, преподавателями северного факультета Ленинградского университета. Доктор Воскобойников, признанный авторитет в североведении, отвел глаза и покачал головой:

— Я его не знаю…

Воскобойников недавно вышел из заключения: он отсидел два года по обвинению в умышленном оскорблении пионерского галстука, потому что в отредактированном им эвенкийском букваре слово «галстук» было переведено как «ошейник».

В те годы на набережной Кутузова, рядом с бывшим зданием французского посольства, жил примечательный человек Михаил Алексеевич Сергеев. Он считался большим авторитетом по истории Севера и литературы об этом крае. Я бывал у него: как только в печати появились мои первые рассказы, он разыскал меня и пригласил. В первый мой визит к нему меня сразу же поразила его великолепная библиотека с редчайшими книгами по истории Сибири. Хозяин ее, с окладистой седой бородой, с глуховатым, чуточку окающим говорком, мог часами рассказывать, как он, по личному указанию Владимира Ильича Ленина, в первые дни Октября реквизировал петроградские частные банки, потом создавал первое в стране кооперативное писательское издательство. «Вот на этом диване частенько сиживал, а бывало, и спал Сережа Есенин, — рассказывал Михаил Алексеевич. — А вот за этим столом мы, случалось, ночи напролет толковали с Алексеем Толстым… А что касается Кости Федина, он был и остается моим ближайшим другом…»