Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Вот у него я и спросил о загадочном Тэки Одулоке. Вместо ответа Михаил Алексеевич посоветовал мне заглянуть в журнал «Пограничник», назвав номера и год издания…

Я направился в читальный зал Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина и выписал «Пограничник».

То, что я узнал из нескольких номеров этого издания, ошеломило и повергло меня в смятение. Оказалось, Тэки Одулок, он же — Спиридонов, он же — крупный японский разведчик, полковник Японского генерального штаба… События, относящиеся к этому невероятному делу, начались в конце двадцатых, начале тридцатых годов, когда в Ленинграде открылось удивительное по тем временам учебное заведение — Институт народов Севера. Туда съезжались представители многочисленных народов, народностей и этнических групп со всего обширного Севера России. И вот, как живописно описывалось в журнале «Пограничник», из транссибирского экспресса, следующего из Владивостока в Москву, был выкраден направляющийся в Институт народов Севера юкагирский юноша и заменен японцем того же юного возраста. Куда девали юкагира — неизвестно, об этом на страницах журнала «Пограничник» ничего не было сказано. Но японский юноша под видом юкагира благополучно добрался до Ленинграда, поступил в Институт народов Севера и сразу же стал удивлять преподавателей своими необыкновенными способностями. Мало того, что японец успешно закончил институт, он еще ухитрился защитить кандидатскую диссертацию по экономике Крайнего Северо-Востока, а в довершение всего написал книгу под псевдонимом Тэки Одулок. Не без помощи Самуила Маршака эта книга вышла в свет в ленинградском Госиздате и удостоилась благоприятного отзыва самого Алексея Максимовича Горького.

Японского шпиона разоблачили в тридцать седьмом году.

Я спросил Михаила Алексеевича Сергеева: неужели нельзя было раньше догадаться о подмене, ведь в Институте народов Севера были специалисты по юкагирскому языку, опытные североведы. Но маститый ученый отвечал мне невнятно и неохотно: враг коварен и изобретателен. Это было еще до смерти Сталина. Многие события тех лет удивляли и устрашали. На моих глазах весной сорок девятого года проходил знаменитый Ученый Совет филологического факультета Ленинградского университета. Сначала было объявлено, что заседание состоится в Большой аудитории факультета. Но оказалось, что она не может вместить всех желающих присутствовать. Тогда заседание перенесли в актовый зал главного здания. Я помню, как бежал вместе с другими студентами, аспирантами и преподавателями по залитому весенними лужами университетскому двору, мимо истощившихся поленниц, чтобы занять удобное место: ведь предстояло необыкновенно интересное зрелище — выявление врагов Советской власти, пробравшихся в университет. Под личиной ученых-профессоров они протаскивали чуждые нам идеи космополитизма, рабского преклонения перед западом. Все с жадностью слушали горячую, страстную речь аспиранта филфака Абрамова…

Потом было дело «врачей-отравителей», занимавшихся умерщвлением выдающихся государственных деятелей.

Вообще в те годы случалось множество такого, чего я, как, впрочем, и мои сверстники, приехавшие в Ленинград из дальних окраин Севера, толком не понимали.

К примеру, знаменитое лингвистическое событие начала пятидесятых годов. Оно, в какой-то степени, было близко нам, студентам северянам. Наши преподаватели северных языков, бывшие учителя первых северных национальных школ, создатели письменностей, были приверженцами академика Николая Яковлевича Марра, его ученика Ивана Ивановича Мещанинова и откровенно одобряли их труды на лекциях.

Дискуссия в газете «Правда» по языкознанию, казалось, захватила внимание всей страны. Гадали: кто кого одолеет — сторонники Марра или же грузинского лингвиста Чикобава.

Марровцы во главе с академиком Мещаниновым были уверены в своей правоте, и наши профессора говорили, что есть достоверные сведения о том, что по вопросу языкознания собирается выступить сам вождь.

Статья Сталина появилась как раз в тот день, когда мне следовало сдавать экзамен по общему языкознанию профессору Холодовичу, известному лингвисту-японисту. Курс он прочитал с блеском, остроумно, прибавив под конец язвительные и, как нам показалось, безусловно убедительные возражения против Чикобавы и его сторонников.

Ранним весенним утром я направился с Первой линии Васильевского острова, где снимал комнату, по Университетской набережной к зеленому трехэтажному зданию филологического и восточного факультетов. Справа от меня за искрящейся лентой полноводной Невы сверкал купол Исаакиевского собора, выглядывал из свежей листвы Медный всадник.

Напротив филфака, у газетного киоска, еще издали я заметил необычную для этого времени толпу. Это была очередь за газетой «Правда», которую ожидали с минуты на минуту, в очереди стояли и мои сокурсники, от которых я узнал, что профессор перенес экзамен на послеобеденное время, с тем чтобы студенты могли ознакомиться со сталинской статьей по языкознанию. Она, оказывается, передавалась по радио и читал ее знаменитый диктор Юрий Левитан, чей голос был всем хорошо знаком еще по военным сводкам, когда он торжественно и значительно произносил перед микрофоном сообщения Информбюро. Я встал в хвост очереди, но газеты мне не досталось — многие брали по нескольку экземпляров.

В вестибюле факультета было прохладно и, как всегда, оживленно. Но в этой оживленности чувствовалась весьма определенная, ясно различимая растерянность у всегда самоуверенных, солидных профессоров, старших преподавателей, ассистентов и аспирантов. Все они разговаривали как-то приглушенно, вполголоса и были подчеркнуто вежливы с гардеробщиками. Я видел их такими только раз, сравнительно недавно, на похоронах академика Льва Семеновича Берга.

Но попадались и веселые, даже злорадно-улыбчивые лица, особенно среди студентов я аспирантов.

— Экзамен-то будет? — спросил я однокурсника.

— Профессор уже в аудитории, — ответил он. — По спрашивает только по сталинской статье «Относительно марксизма в языкознании».

— А мне газеты не досталось, — вздохнул я с сожалением.

Я успел разглядеть у счастливых обладателей «Правды», что статья огромная, занимает чуть ли не всю газетную площадь. При всем желании быстро прочитать ее просто невозможно.

Но делать нечего: пришлось подниматься на второй этаж, к дверям аудитории, возле которых уже толпились мои сокурсники. Из отрывочных, возбужденных разговоров я узнал, что профессор Холодович задает только один вопрос: с чем сравнивает товарищ Сталин грамматику.

Но дело в том, что я и этого не знал.