Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

И снова пройдут мужики по лугу с косами, так положат траву, что впору линейки по валкам выверять. Выпьют по чарке — и начнется, закружится да закуражится праздник первого прокоса. Это, пожалуй, самый короткий из всех праздников — наутро всем в луга, всем на покосы.

Зато уж по-настоящему гулевая радость последнего стожка. Управились вовремя, закопнились, подтянули душистые стога к реке, те, которые плавить в село надо. Отстрадовали, почему ж не погулять-то? И гуляют дня три-четыре кряду. От избы к избе ходят — гостюют, одна хозяйка перед другой старается. А тут и гости из города в отпуска нагрянут, инженер там, доктор, профессор или самый что ни на есть лихой военный реактивный летчик. Им красное место за столом, лучший кусок, общее уважение.

Нынешний праздник начнется у Заплотиных, по сельскому прозвищу — Вострые, у них радость — внуку Архипке ножки мыть.

Далеко Архипка, в большом сибирском городе, мал еще — день от роду, но это празднику не помеха — радость у Вострых.

С утра весь дом на ногах, у всех дело. За полдень вернулись Михайла с Алексеем, привезли из Преображенского красного и белого вина. Поставили его на задах в холодный ручей. По-малому пропустили в Преображенском с друзьями для начала. Вроде бы и ни в одном глазу. Но отец приметил, для острастки погонял молодцов, с шуточкой да хохотушкой перетянул хворостиной по здоровенным спинам.

Ржут сыны, скалят зубы.

Столы решили накрыть перед домом в соснах, поодаль от крутояра.

Соседки да подружки к Марфе, кто бражку несет, кто кумушку, а кто и свою ягодную, у каждой припасено к празднику.

К вечеру, управившись со скотиной, в гости собираться стало село. Молодежь ужо вынарядилась, табунится подле клуба. Парни слегка в хмельку, девки невесть с чего раскраснелись, одна другой краше. На ногах девичьих вот-вот капроны полопаются, кофточки заграничные по шву пойдут, поломаются каблучки-шпильки на туфельках. Оттого и ходят девчата словно бы стеклянные, побиться боятся.

Ребята поодаль похохатывают, язвят, девчат поддразнивают. Нет-нет да посолонит кто-нибудь шуточку. Обидятся девчонки, отвернутся, а у самих в глазах так и сигают бесенки.

А где-то под яром у Авлакан-реки уже выводит озорным голосом подвыпивший Кешка Смоляк — мужик бесшабашный и вольный — свою песню.

Архип Палыч принарядился, вышел к воротам встречать гостей. Стоит, щурится, собрав в гармошку мелкие морщинки у глаз.

Сверху в село с тракта ворвался в улицу конник. Под чистое небо взбил пыль, громыхнул дробью галопа по тесовому мостку, осадил всю в мыле лошадь подле Архипа Палыча. Глаза у парня белые, лицо серое, в пыли все, в волосах иголки хвойные. Не признал сразу Палыч Митьку-телеграфиста, дружка Гошкиного. Он вчера таким же манером прискакал в Данилово с телеграммой, орал на весь окрест:

— У Гохи парень народился!

А сейчас трясется весь, рот перекосило, сказать слова не может.

— Ты чо, Митря?!

— Дядя Архип, — выкрикнул и словно огурцом подавился, а сам телеграмму тычет.

Архип Палыч взял листок из руки Митри.

— Без очков не разберуся. Чо там? Какой стафет, Митря?

— Гошку убило!..

Качнулся Архип. Схватился за горло рукою, скомкал бумагу, в карман сунул.

— Чо? Чо? Чо брешешь, Митря!

— При исполнении обязанностей… — давится слезами дружок Гошкин.

— Брешешь! — снова качнуло Палыча, выстоял, рукой удержался за стойку ворот.

— Гошку убило, — и забился телеграфист на мокрой шее коняги.

— Гошку убило, — грянуло по селу, по Авлакан-реке, по тайге, по всей земле неоглядной, грянуло: «Гошку убило!»

— Что ж ты, дурак, праздник портишь! — застонал Архип. — Утром бы убил, дурень. — Дрожит голос Палыча, заметает глаза едучая слеза, а уже домашние за ворота вывалили, тянут из рук смятую бумажку телеграммы.

Взвыла семья вся разом. Пала на землю Марфа — мать, сыны подхватили ее, в дом повели мимо стола праздничного, мимо радости к горю.

А из-под яра народ идет, песня поперед гармошки пляшет.

Шагнул в темноту Архип Палыч, занавесился мир от него черной ставенкой, ничего не видит отец, идет в пустоту.

— Простите, люди добрые… Не будет праздника… Гошку убило… Гошку…

Сергей Поярков очнулся в липкой, тяжелой темноте. Хотел пошевелить руками — не смог, попробовал подняться — не вышло.

«Где я?» — подумал Сережа и вдруг вспомнил все, что произошло с ним, казалось бы, минутой назад.

Он стоял на ремонтной площадке, свесившись через перила, и следил за Гошей Заплотиным. Гоша осматривал последнюю, пятую печь. Сережка уже набрал полные легкие воздуха, чтобы трубно возвестить о начало торжественного шествия двух смен с поздравлениями Георгию Архиповичу, когда вдруг Гоша мотнулся к смотровым фильтрам печи.

В следующее мгновение Сергей увидел побледневшую как-то сразу руку Заплотина, тянувшуюся к аварийной красной кнопке. Потом что-то треснуло в печи. Поярков отчетливо слышал этот треск и, повинуясь какому-то неизвестному чувству, рывком отпрянул от перил, беспомощно прикрывая голову ладонями. А потом его швырнуло чужой силой к стене, подбросило, ударило о площадку, снова подбросило, поставило на ноги, и он ощутил себя деревом, раскачиваемым бурей.

Потом боль поразила его лицо, грудь, спину, и он, наглухо захлестнув голову руками, побрел невидимо к предполагаемому выходу.

Дальше провал. Он ничего не помнит. Потом голос Степана. Совершенно ясная, холодная мысль о слепоте. И снова провал. И вот теперь липкая темнота. Почему так пахнет горелым металлом? Неужели он все еще на заводе? Все еще там — на ремонтной площадке? Сергей застонал.

Он не услышал своего стона, только звенящая высокая нотка, что все время звучала в его ушах, словно бы стала тише.

— Очнулся, — сказала Саша, но голоса ее не услышал Сергей. — Сережа! Что у тебя болит? — спросила сестра, понимая всю нелепицу своего вопроса, зная, что у Пояркова болит все. — Сережа, — снова позвала она.

Сергей не откликался и снова застонал, стараясь высвободить прихваченные к больничной койке широкой простыней руки.

Саша встала со стула, на котором сидела у постели Пояркова, и, почему-то стараясь как можно меньше производить шуму, вышла из палаты.

Она пробежала длинным коридором, поднялась на один этаж, миновала еще один коридор и без стука, запыхавшаяся, влетела в кабинет профессора.

— Александр Александрович, он не слышит! Он оглох, Александр Александрович!

— Сашенька, — профессор поднял на лоб очки. — Вы же медицинская сестра. Ну что вы кричите, что? И эта беготня по коридорам. И опять же надо стучать. Садитесь. Кто не слышит?

— Поярков, Александр Александрович. Он пришел в себя, застонал, я его позвала — он не слышит.