Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Здесь, в еще волглой тени, было свежо. Прохлада касалась щек, оголенных рук и шеи, зябко трогала ноги, но Саша не торопилась выйти на залитую жарким светом широкую и прямую асфальтовую дорожку. Она шла, ведомая тропинкой, петляя меж стволов и густых низеньких кустарников.

И только у самой больничной ограды тропочка, еще раз вильнув, вынырнула к воротам.

— Гражданочка, где тут передачи берут и свидания разрешают?

Группа парпей преградила ей дорогу. Тот, что говорил, показался Сашеньке знакомым, и она, приглядевшись, узнала в нем, немного смущавшемся, парня, который привез вчера Пояркова.

Теперь на нем был серый, спортивного покроя костюм, коричневые новенькие туфли и белая, чуть отдававшая синью рубашка с отложным воротничком.

Он был совсем не похож на того, вчерашнего, так напугавшего нянечек и ту больную, которую выпугнул из ванной комнаты.

— Вы, наверпое, к Пояркову? — строго спросила Сашенька.

— Ну! Вот всей бригадою! — Парепь улыбнулся, и Саша заметила, что у него очень добродушное лицо и хорошие серые глаза. — Да это вы, сестричка! — узнал он Александру Федоровну. — Ребят, она Серьгу нашего принимала. Как он?

— Как? — Парпи придвинулись ближе к Сашеньке и окружили ее.

— Все пормально, — стараясь быть как можно строже, сказала девушка. — Операция прошла удачно. Была очень трудной. Пришлось накладывать швы на глазные яблоки.

— Ну? — изумились ребята.

А Сашенька продолжала строго:

— Он сильно контужен. Потерял слух, но это восстановится.

— Да он же слышал все. Со мной говорил, — сказал вчерашний парень, словно бы оправдываясь.

— Серьезно поврежден кожный покров лица, рук, шеи. Рваная рана в области грудной клетки. Треснула правая ключица. В общем, положение серьезное.

— Жить, жить-то будет? — спросил кто-то из ребят, и Сашенька встретилась взглядом с его глазами. Они смотрели с нескрываемой болью и надеждой. Словно от того, что скажет сейчас Сашенька, зависит все будущее их товарища.

— Будет! Должен жить, — почему-то дрогнувшим голосом и чуть покраснев ответила Саша.

Разом зашумели ребята, а тот, вчерашний, как-то неуклюже и вместе с тем бережно взяв Сашеньку под локоток, попросил:

— Нельзя ли, сестричка, свиданочку с ним. Передачу мы тут вот схлопотали. Дай-ка, Алексеи, передачу-то.

И стал совать в руки Саше громадный пакет, перевязанный внахлест бечевкой.

— По малости. Мы тут вот все необходимое закупили. Тараночки достали, Серьга любит тараночку. А вы, сестричка? — Он пытался чуть заискивать перед Александрой Федоровной, но это плохо удавалось ему, зато пакет воткнул ей в руки решительно и плотно.

Передача оказалась весьма увесистой и объемной. Саша едва удерживала ее, обхватив руками, придерживая пакет подбородком.

— Что вы, товарищи, его же искусственно кормить еще долго будут.

— Ну?! — искренно удивились ребята.

— Ему только жидкое сейчас можно, — пытаясь отдать пакет, говорила Сашенька.

— Жидкое. Во-во. Мы, сестричка, и насчет жидкого тоже. Это очень правильно. Много оно, конечно, завредит, а маленько это надо. Это даже на войне в госпиталях при операциях давали. Леха, давай сюда жидкое.

Алексей Репников, придвинувшись к Сашеньке, начал вытаскивать из брючного кармана четвертинку.

— Только вы ему передайте. Обязательно.

— Что это?! Да вы что, граждане, совсем…

— Мы ж маленько — всего и есть-то чекушка. «Столичная». Попробуйте-ка найти. Ну?

— Да нельзя ему ничего. Нельзя! Поймите вы, каменные, человек-то между жизнью и смертью. На волоске он, а вы… Ах вы, друзья!! И вообще сегодня посетителей не принимаем! — Сашенька не успела удивиться вдруг родившейся в ней выплеснувшейся злости, а ребята уже как-то мигом отдалились от нее. Они по-прежнему стояли вокруг, не отступив ни на шаг, но между ними и Сашенькой легла разом незримая широкая полоса отчуждения.

— Это почему ж мы каменные? — спросил тот, с которым встретилась она взглядом и которого называли ребята Алешей.

— Зачем же вы так?

— Я за этой самой четвертинкой ночь проездил. Что же мы плохого сказали тебе, медсестра?

— Спасибо вам! Когда принимаете-то посетителей? — опросил тот — вчерашний.

Завтра, в среду, — уже растерянно ответила Сашенька и почувствовала: краска залила ее лицо, шею и даже руки.

— Идите, хлопцы. За воротами меня подождите. Я к профессору самому пошел.

— Иди, Степа, мы подождем.

И Степан, не оглядываясь, зашагал прочь крупным шагом.

— Эх, — размахнувшись четвертинкой, выкрикнул Лешка, решив швырнуть ее далеко в сосны, но задержал руку, круто повернулся, спрятал бутылку в боковой карман и вышел вслед за ребятами за ворота.

Сашенька растерянно стояла посреди дороги, прижимая руками неуклюжий громадный пакет и придерживая его подбородком. Потом повернулась и пошла за Степаном к зданию хирургического отделения.

Ей было очень нехорошо и хотелось плакать.

Дом Поярковых в Заречном поселке был крайним в длиннющей, километра полтора, улице.

Он стоял на крутом берегу речки Живицы. Четыре окна смотрели на говорливый, вечно деятельный перекат, который не замерзал даже в лютые морозы, два окна и прируб просторной лестницы выходили в тайгу, плотно подступившую к дому. Зимою у бревенчатой стайки петляли по сугробам зайцы, жаловала сюда и лиса, вынюхивая и высматривая поживу.

Лет пятнадцать тому назад, когда построился Тихон Николаевич Поярков, бродили тут и сохатые, выходили к перекату послушать его гуготню, попить всегда прозрачной, вкусной и мягкой воды.

Соседство быстро выросшего поселка не понравилось им, и они ушли глубже в тайгу к гривастым сопкам, к новым водопоям и перекатам. Но зайцы и лисы продолжали наведываться до последних лет. Тянули их к себе сладкие листы капусты, оставленные на огороде под снегом, и запах теплого курятника тянул.

Тихон Николаевич — искусный рукодельник — выдумывал хитроумные ловушки и капканы его, поярковской, системы и целыми зимами воевал с непрошеными гостями. Частенько случалось так, что к столу подавалось заячье рагу, а жене обещался Тихон Николаевич справить к старости шубу.

Серьезным «промыслом» Поярков занялся лет пять тому назад, когда пришлось оставить горячий цех металлургического завода и выйти на пенсию.

Прожив всю жизнь в громливых цехах при большом огне плавок, Тихон Николаевич удивился тишине, которая вдруг разом окружила его. Раньше он не замечал ее — девственную, мудрую тишину природы. Прожил всю жизнь в таежном крае, где все еще на тысячи и тысячи километров раскинулись непроходимые дебри, а с глазу на глаз и не пришлось пообщаться с природой. Мальчонкой ушел в шахту, работал в ламповой, потом каталем, потом сам валил обушком пласт за пластом, вышел из-под земли восемнадцатилетним парнем, встал к мартену.