Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Да что ты, Николаич! Сделаем! Сказало — железо. Чо вы надо мной как над дитем? Давай мешки потрошить поровну.

— Нет, мешки по-прежнему! Возьми себе на нынешний день — сахар, тушенку, сухари, крупу. Мы с тобой разойдемся сейчас. Встретимся на песчаной косе у Сосновой кулижки. Знаешь?

Комлев кивнул.

— Засветло выходи к Авлакану. А я по горочкам полажу. На водораздел поднимусь. В общем, двинем. Шлихани первый, я гляну.

Комлев работал быстро, подсучив до локтей рукава энцефалитки и сбросив телогрейку. От холодной воды руки его мгновенно покраснели, обозначив синий ход вен.

Многояров подумал, что такого вот цвета были руки у его мамы, когда она стирала. И пахли они не мылом, не бельем и даже не горячей водою, а теплым земляничным запахом летних полян. И теперь, когда он возвращается домой, она, как и в детстве, берет в свои ладони его щеки и тянется лицом к его лицу, и руки мамы, худые, с потрескавшейся кожей, с набрякшими, вялыми венами, с резко обозначившимися суставами и сухожилиями, все равно пахнут тем же радостным запахом детства…

В первом шлихе как-то очень крупно и нагло (так подумалось Многоярову) сидело золото. Но и среди этих мутных, невзрачных шелушинок ясно проглядывали его — «многояровские» знаки.

— С золотишком вас, Алексей свет Николаич, — сказал Комлев, скалясь и грея за пазухой руки.

— Не в новину, — Многояров улыбнулся. — Разве за этот маршрут не нагляделись на него, разве не шло оно в руки против Лебяжьего душана?..

— Тут, однако, погуще и покрупнее.

— Хорошо. Но не оно мне сейчас нужно.

Комлев аккуратно снял шлих. Разглядывая его, Многояров безразлично ворошил кончиком карандаша золотинки.

Второго шлиха он дожидаться не стал и ушел вверх по ручью, неслышным и легким шагом.

Комлев, собравшийся было идти к следующей точке, неторопливо снял с плеч вещмешок, постоял еще для верности, послушал тайгу, низко наклонился лицом над ручьем, улавливая по воде дальние звуки и шорохи, потом снова набрал породы из того же, что и при Многоярове, бочага и начал ее мыть.

В новом шлихе золото сидело еще гуще. Хоронясь за тоненькие чешуйки и песчинки, будто пугаясь света, плутался рыжий «тараканчик» — крохотный самородок.

«Двенадцать устьев промыть надо, — думал Комлев. — И еще два раза по двенадцать. Поначалу пройду все устья». Николай ловко, одним наплывом снял «хвосты». Шлих был загляденье. «А потом поднимусь выше… Сумею ли пройти все отметки? А может быть, оставить на завтра? До Сосновой кулижки — рукой подать, можно и завтра пополоскаться. А если мороз? Набросится как рысь!..»

Зимы Комлев боялся. Он уезжал из тайги каждый раз до больших холодов. Каждый раз осенью, когда мороз начинал выбеливать землю и определять тоненький припай на ручьях и реках, Комлева охватывал страх: а вдруг разом ляжет снег, завернут морозы и зимняя тайга, замкнув ледяной круг, не выпустит от себя? Вот и сейчас эта мысль холодом обожгла сердце. Нынешний полевой сезон не в пример прежним затянулся, а теперь вот Комлев сам рассуждает над тем, задержаться ли у ручьев еще и на завтра или закончить работу сегодня.

«Конечно, сегодня! Только сегодня! Работать, работать! Мыть и мыть. Как можно больше. Так надо. А зима что? Не будет рисковать Многояров. Уйдет к эвенкам… Тут до Уяна один день ходьбы… Выйдем! Не будет рисковать Многояров…» — думал Комлев, а сам все мыл и мыл породу.

Многояров спустился к Авлакану, прошел песчаной косой к Сосновой кулижке. На косу наваливались и оседали с хрипом темные волны. Авлакан тут был широк и свободен. Хмурое низкое небо не отражалось в реке, вода была густо-фиолетового цвета. Цвет этот еще больше оттенялся белыми барашками волн и густыми обмылками шуги. Угрюмо катил свои воды Авлакан, предсказывая близкую непогоду, а может быть, и приход зимы. За Уяном даль была затушевана косыми черными полосами. А сам хребет будто бы отдалился, вмазавшись в небо лохматой таежной гривой. У гольцов Многояров оставил рюкзак, подвесив его высоко на дерево. Сунул в полевую сумку банку тушенки, несколько сухарей, сахар и ушел налегке в тайгу.

Комлев мыл породу. Никогда еще не видел он столько золота. Ни на Алдане, ни на Колыме, ни даже на Голубых ручьях, где в руки ему дался самородок в сто двадцать граммов. Такого, как тут, нигде не было.

Здешнее золото с каждым отмытым лотком шло гуще и гуще. Отобрав шлих, замаркировав его и спрятав, Комлев снова начинал мыть породу. Он не чувствовал холода, ломоты в руках, он потел, и крупные капли падали с красного его лица в лоток, в золото. Комлев потерял счет времени, метался от одного ручья к другому, от одной точки к другой. Но везде, куда бы ни сунулся лопатой, везде было золото, много золота…

«Ишь ты, — думал он в пылу работы, — нашел Николаич дурачка. Что ж я, не понимаю, что слава и почет — геологу, может быть, и премию дадут. За премию можно… Но ничего, я ее, премию, сам возьму. — Словно в бреду проходили и гасли мысли, и только одна неотвязно стояла в мозгу: — Золото! Сколько его тут! Сколько!»

И он мыл и мыл в жару, в липком, застившем глаза поту, в бледно-желтом тумане. Такой вот туман окружал его когда-то в детстве, тогда он болел корью.

Всегда спокойный на людях, даже немного безразличный, когда в шлихах, отмытых им, появлялось золото, тут Комлев потерял всякий контроль над собой и самообладание. Может быть, давало о себе знать напряжение нынешнего сезона. Шлиховал он этим летом необычно много, и с конца июля почти в каждом шлихе были сначала знаки, а потом и само золото с крупным выходом.

Комлев мыл и мыл… И каждый раз, когда к уголке лотка вялым светом начинал тлеть песок, легкий озноб пробегал по спине к затылку. Он нервно проглатывал разом скапливающуюся во рту слюну и замирал, охваченный азартом. Такой удачи он еще не знал за все полевые сезоны.

Увлечение золотом, перешедшее потом в больную страсть, началось лет пятнадцать тому назад. Тогда, шлихуя один из ручьев, он отмыл небольшой, с ноготь, самородок. Повертел его в пальцах, покатал в ладонях, ощутив какой-то жар от прикосновения к этому невзрачному «камушку», и, оглядевшись вокруг, положил находку в нагрудный карман. Потом в тот же карман, но уже тщательно завернутый в тряпицу, попал золотой песок, а там удалось намыть «для себя» еще и еще…

Отмыв лоток, он присаживался на пятки, широко разводил колени и доставал из ширинки штанов кожаный мешочек. И снова к горлу подступала сладострастная слюна, и озноб катился по спине и затылку…

В таком положении и застал его Многояров, Комлев только-только вытянул кожаный раструб мешочка и двумя пальцами раскрыл его. За шумом воды (тот ручей падал, споткнувшись на каменном порожке), за шумом тяжело пульсирующем в висках крови Комлев не услышал легкого шага геолога. Золото отняло осторожность.