Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Многояров молчал. В голосе Комлева вдруг начали закипать слезы, они уже навернулись на глазах, готовые брызнуть, и чем больше говорил он, тем больше ненавидел Многоярова, тайгу, эту вот ночь, и пуще дрожал его голос, готовый сорваться на рыдания.

— Забудем, Алексей Николаевич! Прошу вас, — отвернулся, не выдержав, долго сидел, вздрагивая плечами, заглушая рыдания.

Многояров по-прежнему молчал. На душе у него было гадко, будто он сам украл, стыдно было видеть Комлева, слушать. И он, сгорая от этого стыда, смущался, но твердость решения уже созрела в нем.

— Ну что, — глухо простонал Комлев, — что вам это даст? Что? Клянусь, гад буду, ногою больше не ступлю в тайгу, в экспедицию, — голос окреп, слезы пропали, и Комлев внешне был уже спокоен. Это так неожиданно пришедшее к нему спокойствие удивило Многоярова. — Поймите, Алексей Николаевич, — сухо говорил Комлев, словно щепу щепал, — от этого никому не прибудет. Ни вам, ни мне, ни государству. Выкиньте вы его… — Сделал маленькую паузу, колеблясь, сказал: —…Или себе возьмите…

— Ну-ну!

— Себе, как шлихи… В партию, как образцы… — спешно поправился и снова попросил, отчетливо сознавая, что Многояров ничего не забудет и не промолчит: — Не предавайте, Алексей Николаевич, — и снова слезами наполнился голос.

Костер затухал, и Комлев, поддавшись, ушел в тайгу, прихватив топорик, и долго стучал им в темноте, сваливая сухостой. Лесины падали, постреливая сломанными ветвями, и этот треск повторяли гольцы…

Ночь была беспокойной, долгой и холодной. На гольцах ходил медведь. Зверь подслеповато щурился на малый лоскуток огня, и в крохотных глазах его плавал кровавый всполох. Не страшась крутизны, он близко подходил к скальному срезу и пускал вниз камни. Они с грохотом срывались в расщелины и, как мячики, подпрыгивали на подножной осыпи.

Комлев несколько раз вылезал наружу, гукал на зверя, свистел. И наконец выстрелил наугад. Это раскололо тишину, выпугнуло из тайги птицу, и та долго кружила в темноте, над плесом.

Комлев попытался снова завести разговор, но Многояров буркнул:

— Я сплю.

И действительно скоро заснул.

Комлев забылся только перед рассветом, решив, что ничего не скроет начальник партии. И от этого, как ни странно, пришла холодная успокоенность и болезненная ненависть к Многоярову. Ненависть к его порядочности, к уверенности в своей правоте, к его честности. Уже засыпая, Комлев увидел себя как наяву там, у ручья, дрожащим, со спущенными до коленей кальсонами…

Многоярову снилось некогда виденное: было это на Дальнем Востоке. В тот год тайга стонала от нашествия мошки и гнуса. Не то чтобы новички, старые, задубелые таежники, даже олени и собаки, страдали от этого летучего несчастья. В иных местах невозможно было дышать, воздух зыбился и гудел, сетки накомарников разом покрывались густой живой щетиной…

Как-то на дневке, когда изнуренные олени легли у дымокуров, Многоярова подозвал эвенк — проводник Илько.

— Кляди, какой жрот и жрот, дявол, однако, — показывал эвенк рукою в багульник.

— Что там? — Алексей глянул в заросли и сначала не понял, на что указывает Илько, но, поняв, содрогнулся от омерзения: там, в зарослях, потеряв способность лететь, медленно шевелилось комариное месиво. Маленькие кровопийцы, слипшись друг с другом, рубиново светились в зелени травы. Это живое месиво разрасталось, вспухшие от крови комары падали в багульник, едва отвалившись от оленей. А животные смирно лежали у дымокуров, глядя на людей вопросительно и виновато.

— Раздави, бойе, — попросил Илько, сморщившись.

К горлу подступила тошнота, Многояров словно бы услышал пресный запах крови, почувствовал ее липкость и теплоту.

— Не могу, — и отвернулся.

— И я не могу, бойе, — признался Илько. — Шибко кудо…

Потом видел Многояров, как старик эвенк, что-то приговаривая, зло шаркал по тому месту ногами, и чикульмы его выше щиколоток были мокры от крови.

А Илько все просил и просил:

— Раздави, бойе, раздави. Кудой, шибко кудой дявол… Раздави, раздави, бойе…

Многояров проснулся. За стенками палатки брезжил рассвет. Комлев не спал, стоя на корточках, он тянулся к карабину.

— Опять ходит!.. Рядом… — хрипло прошептал он и, раздвинув стволом карабина выход, выполз из палатки.

Многояров недолго полежал с открытыми глазами, все еще ощущая гадливость от виденного во сне, потом резко поднялся, вылез из спальника и начал обуваться.

Комлева не было слышно, вероятно, он ушел к гольцам, с надеждой все-таки выследить медведя. И вдруг увидел его. За натянутым полотном палатки фигура была расплывчата и неясна. Затаившийся Комлев стоял со вскинутым карабином.

Многояров усмехнулся и, раздвигая полы выхода, насмешливо спросил:

— Это кого же стережете, Николай Борисович? Кто медведь… — поднимаясь во весь рост, Многояров не успел договорить: громыхнул выстрел. Что-то большое и темное шарахнулось в гольцах.

— Промазал, — сплюнул Комлев. — Что вы сказали, Алексей Николаевич?

— Попробовал сострить, но неудачно…

— А… Что будем варить?

— Вари себе…

— Брезгуете с одной посуды есть? — криво улыбаясь, спросил Комлев.

— Догадались. Брезгую. К чему в прятки играть — брезгую, — очень твердо и раздельно, почти по слогам, сказал последнее слово Многояров.

«Да что же ты сам в пекло-то прешь? Ну, пообманывал бы меня, поиграл бы. Надежду бы хоть дал. А то ведь: закон — тайга, медведь — свидетель», — едва сдержавшись, чтобы не сказать этого, подумал Комлев.

— А я, чтобы аппетит вам не перебивать, с лопушка кашу поем, отдельной посудой.

Многояров ничего не ответил, взял полотенце, пошел к реке.

Уже когда была собрана палатка и Многояров торопливо дописывал страничку в дневнике, Комлев спросил:

— Как нынче работаем, начальник?

— Пойдем маршрутом на Уян. Если встретим Глохлова, попрошу тебя на поруки до окончания сезона.

— А если не захочу на поруки?

— Не захочешь — кати с майором. Он давно таким вот мешочком интересовался.

— Сдадите все-таки?

— Сдам.

— А не напрасно ли, начальник?

— Ты что меня, пугать вздумал? Это ты брось, этим не возьмешь. Я не из пугливых.

Замолчали надолго.

Комлев вскипятил чай, кашу для себя варить не стал, буркнул:

— Чай готов.

Многояров кончил писать. Достал из мешка тушенку, поделил ее поровну, вынул сухари, сахар. Не глядя на Комлева, налил в кружку чай.

— Давайте рюкзаки поделим.

Многояров промолчал, но груз поделили поровну.

Шли берегом Авлакана, иногда углубляясь в тайгу и снова возвращаясь к реке. Прибрежные скалы тут несколько отступили, и образовавшаяся пойма густо заросла травою. Идти было трудно, путаясь в крепких, будто веревки, стеблях трав, но все-таки путь этот был значительно легче, чем тот, по калтусу.