Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Нет, не все… Он тогда вскрикнул и падать начал, да вдруг признал меня: «Комлев, говорит, Комлев! Да как же это!» Кинулись ребята через дверь вон, и я кинулся. А на пороге остановился: «Как же так получается — меня признал». Ну, вернулся. Поднял молоток и еще ударил три раза…

— Пять!.. Ведь ты же считал.

— Пять. Вне себя был. Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Пять банок было. Небольшие, из-под крабов. Мы все их, как ты и сказал, в реку покидали.

— Не все! Четыре нашли только!

— Да. Я свою спрятал.

— Молодец. И дело обтяпали чисто. В перчаточках работали! Молодцы… Ну а как геолога звали?

— Валя, кажись. А может, как по-другому.

— Не помнишь. Ну а дальше…

— Дальше. Тут скоро лотерея объявилась. Я начал ее распространять. Вместо котельной-то зимою лотереей торгую. Семьдесят платят да еще с продажи проценты.

— К чему они тебе, проценты-то? Золотишко-то всегда мало-мало добудешь. А?

— А тебе какое дело! — вдруг озлился Комлев. — Чего ты ко мне привязался? Кто ты такой есть?!

— А я Тот! Тот! Ты не забудься да не ударь меня-то. Третьим буду. На троих! — и расхохотался.

Кто это говорит?! Кто?! Сон или явь?! Явь или сон?!

— Много ты хочешь крови пролить, Комлев! Много!

— Замолчи, труп! Я могу и без крови. Слышишь — без крови!

Качнувшись, встал из-за стола уже не ТОТ. Многояров встал, пошел к двери. Тяжело заговорили под его шагом половицы. Мороз лохматым домовушкой вкатился в горницу, вскрипнула и захлопнулась наружная дверь. Комлев бросился к окну, споткнулся о лавку. Многояров шел по двору чуть горбясь, словно все еще нес ТОТ, на двоих, большой рюкзак. Холодное стекло обожгло лоб Комлева.

— Чего орешь! — Глохлов свесился с печи, лохматый, с красным, помятым лицом.

Комлев, прикрывая собою окно и краем глаза все еще следя за уходящим Многояровым, ошалело глядел на майора, дрожа всем телом.

Глохлов сел на печи, нашарил спички, запалил лучину, оставшуюся еще от хозяев, сунул в светец. Изба наполнилась мягким красным подрагивающим светом.

— Чего дверь-то распахнули? — с трудом слезая на пол, буркнул Глохлов и, сунувшись ногами в сапоги, вышел во двор.

«Встал. Полегчало, надо быть, ему. Значит, дальше пойдем. Только бы вырваться отсюда», — шептал Комлев, стараясь не глядеть в окно и не думать о том сне ли, яви ли.

Вернулся Глохлов. Слова не сказал, начал собираться в дорогу, думал: «Не помогла печка-то, не помогла. Совсем захворал».

Луна высоко стояла в пустом небе, но свет ее померк. С востока шло утро, и солнце уже обметало больным, воспаленным жаром горизонт.

Комлев с трудом сдвинул с галечника лодку, обломав лед, она тяжело осела в соду. Сталкивая лодку, он все оглядывался то на черные у речного обрыва бани, то на густые заросли тальника подле них. Ему казалось, что оттуда кто-то потаенно следит за ним.

Стоя на берегу и удерживая на плаву лодку, Комлев думал:

«Нет, нет, никого нет! Порядок! Главное — вот тут не пропасть. Майору надо во всем угождать. Только он, только он может вырваться из ледяного гроба. Держаться за него. Майор не подведет».

Глохлов тяжело перенес ногу за борт, сед у руля, поставив канистру с бензином. Жар и ломота во всем теле не унимались. Все вокруг казалось чуть удаленным и безынтересным. Глохлов закрыл глаза и застыл на мгновение, слушая, как тяжело бьется в висках кровь. Комлев с тревогой смотрел на него…

Толкаясь шестом, пока позволяла глубина, он повел лодку вперед кормою на стрежень, в тот еще свободный ото льда коридор, которым надо было успеть выйти к людям.

— Матвей Семенович, — позвал Комлев, и в голосе его прозвучало одновременно сожаление о том, что беспокоит, и просьба к действию.

Глохлов-открыл глаза. Все вокруг было мутным.

Шли тесным каменным каньоном. Река имела тут сложный фарватер, но большое течение вновь обгоняло зиму, и Авлакан, свободный от ледяных оков, стремительно нес лодку.

Каждый из двоих ясно представлял всю меру той опасности, что нависла сейчас над ними. Стоило Глохлову ошибиться, отойти хотя бы незначительно от фарватера, как Авлакан тут же кинул бы лодку на камни, распорол бы ее, перевернул, покрыв людей пенной гривой бурунов. От брызг и захлестывающих стрежневых валов одежда обледенела, студено ломило руки.

За Брусьями, ровными, словно бы по отвесу падающими в реку скалами, Авлакан утихомирился. Тут не было подводных камней, и река, не убавляя быстроты, бежала широко и чисто. У берегов снова появились забереги, но тут они были малы и хрупки.

«Вырвались», — подумал Комлев.

Все это время, вцепившись в банку, сидел он на дне лодки. Узкий каньон казался началом какого-то адова ущелья. И только когда расступились скалы, когда словно бы по команде исчезли буруны, выплески и брызги, когда лодку перестало кидать из стороны в сторону и подбрасывать на перекатах, когда Глохлов распрямил согнутую в колесо спину, сел поудобнее, закурил, тогда и Комлев позволил себе расслабиться и тоже закурить, забравшись от встречного ветра, которого раньше не замечал, к свое лежбище — носовой багажник.

Багажник был мал, но Комлев каким-то манером все-таки размещался в нем. Странное состояние овладело им.

В момент наивысшего страха там, в теснине, он вдруг почувствовал, что тело его покрылось густой шерстью и шерсть эта вздыбилась; теперь она медленно опадала, становилась гладкой, а кое-где уже и исчезала, приятно щекоча кожу.

Впереди открылась черная, курящаяся паром, но все еще широкая вода Ярмангских плесов. Путь до Ярманги был открыт, но Глохлов решил не плыть ночью — до утра мороз не скует реку. Они выволокли лодку у быстринки на берег. И Глохлов, собравшийся было приглянуть место для ночлега, не поверил своим глазам: на каменном мыске, который в пароде называли — пятый камешóк, стоял чум. Убранный снегом, казался он с реки белой скалою. Эвенки, вероятно, ненадолго откочевали куда-то и поэтому и не разобрали жилище. Внутри чум был выстлан лапником, а посредине с трубой, уходящей в хонар, стояла железная печка. Охапка дров лежала у дверцы.

Глохлов, с трудом превозмогая боль теперь уже во всем теле, опустился наземь. Комлев, нагловато и вместе с тем с усмешкой поглядывая на него, развел огонь и, прихватив топор, вышел в тайгу.

Глохлов лежал перед быстро накаляющейся печкой, и безразличие липкого забытья смаривало его, передавил сердцу ленивую успокоенность, которой он больше всего боялся в жизни…

Рядом грохнул выстрел. Глохлов встрепенулся, стараясь уловить эхо. Но эха не было. Вероятно, уже прошло много времени с тех пор, как он забылся. В чуме было жарко. Липкий пот обметал шею, вымочил спину, покрыл крупными горошинами лоб.

Чайник кипел на печке… У входа стоял многояровский карабин… Лежали вещевые мешки… Комлев, помешивая в котелке, варил ужин. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. Он впервые за весь их путь стряпал, достав из рюкзака крупу, соль и банку тушенки.