Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

«Ну вот и все… — подумал Глохлов. — А я вмерзну. Как же это? Почему я его не спас? Почему раньше не крикнул, чтобы поставил переключатель в нейтральную? Выходит так, что это все от меня. Мотор доверил. Почему не предупредил об улове? Выходит, это я его. Он — Многоярова, я — его! Мог же вытянуть! Надо было кинуться разом, схватить за руки… Ведь мог же вытянуть? Мог… Конечна, мог! Мотор доверять нельзя было!.. Доверил мотор… и погубил… Я его погубил!..»

Путались в голове мысли, а в уши лез надоедливый стук, заполняя собою весь мир, беспокоя и тревожа медленно наступающий покой души и тела.

Глохлов не сразу понял, что неприятный ему этот стук существует в яви. На Глохлова по стрежню, разбрасывая воду, шел катер.

Солнце садилось в реку, и фигуры на палубе казались черными. Катер резко затормозил, низко проседая, будто кто-то позади подобрал в утяг вожжи и, мягко нагоняя волну, ткнулся рядом с лодкой в берег.

— Кто? — кивнув на брезент и догадываясь, что под ним скрыто, спросил Ручьев.

— Многояров, — ответил Глохлов.

— Кто его?

— Комлев…

— Комлев?! Где он?!

— Где-то тут… — Глохлов кивнул на реку и почувствовал, что жар становится нестерпимым и он каждую минуту может потерять сознание, не сказав Ивану Ивановичу самого главного; это главное он осознал вдруг разом…

— Выпал, что ли?

— Нет! Это я его…

— Как? Что ты говоришь, Матвей Семенович? — Ручьев спрыгнул на берег, подошел к Глохлову, взял его за руку. — Что ты говоришь? У тебя жар? Болен! Что ты говоришь, Матвей Семенович? Я вижу, не слепой. Вон налетели на спайку. Вылетел он!..

— Это так часто бывает… Налетишь на спайку с ходу, коль зазевался, как мяч вылетишь из лодки. Оно вон сразу видно, — оглядывая улов, убежденно заговорил моторист, в душе сомневаясь в верности своих слов. «Кто может знать, что тут случилось? Вон он, майор-то, жив… А того нету. Неизвестно, что к чему. Может всякое быть».

И еще раз для верности громко сказал, глядя на Ручьева;

— Это точно — вылетел сам!

— Нет… — Глохлов покачал головой, показалась она ему очень тяжелой, и, чтобы удержать ускользающее сознание, взялся за висок.

— Ты чего говоришь-то, Семенович! Опомнись…

Глохлов поднял лицо, посмотрел вокруг внимательным, будто бы разом просветлевшим взглядом, подумал. «Нет, не ушел от наказания Комлев», — и встретился глазами с Ручьевым.

Тихо стало в мире. И только слышно было, как тоненько-тоненько позвенивают на мертвой зыби льдинки.

Так всегда бывает на большой реке в пору ледостава.

Иван Копырев — рабочий геодезической партии, человек лет сорока, худой, с резко обозначившимися под майкой лопатками, — выбрасывал из шурфа мерзлую липкую землю. За весь рабочий день прошел Копырев вглубь метра полтора, грунт в этом месте был тяжелый.

Техник Ефимов заслал его сюда после ссоры, как бы в отместку. Но там, где стоял лагерь и где ребята из бригады рубили просеку и готовили бревна для вышки, было ничуть не легче; там, в жаркой духоте болотистой тайги, лютовал комар, тут же впротяг пробегал ветерок, и было чисто.

Копырев, скинув гимнастерку, работал в одной майке, стараясь как можно больше сделать и тем доказать мастеру, что ссора их на дело не влияет.

Мастер пришел под вечер, когда под лопатой у Копы-рева гулко застонала мерзлота.

— Скажи-ка, на самом вершке, и туда же, мерзлота, — приглядываясь, как работает Копырев, сказал Ефимов и вдруг похвалил: — Хорошо нынче сделал. А у тебя тут Ташкент. Ни комара, ни гнуса. Слышь-ка, Копырев, землю выбрось и делай пожиг. Дальше лопатой не возьмешь.

— Сухо больно, пожару бы не наделать, Сергей Петрович.

— А как же иначе-то, зубами, что ли, грызть землю будешь? Грызи, мне не жалко. Только на хрена мне грызуны. Таким манером и одной вышки в сезон не поставишь, а нам их пять надо. А иначе — шиш, а не премия. Делай пожиг!

— Я тогда неполный шурф-то набью и огонь подымать большой не буду, — сказал Копырев.

— Ну, ну. — Мастер глянул на солнце, оно стояло еще высоко, потом на часы: был одиннадцатый час. — Гляди-тко, полночь скоро, а оно вон как жарит, — сказал и задумался, разглядывая жилистую фигуру Копырева с острыми, быстро двигающимися под майкой лопатками. — Ты, Копырев, пожиг сделаешь, гони просеку.

— Так у меня пилы тут нет. Я лучше новый шурф начну.

— А я сказал — просеку гони! Любишь все поперек пути, — Ефимов недовольно дернул головою. — Спустись за пилою в лагерь!

Копырев промолчал, зная по опыту, что мастер Ефимов может ни за что накричать.

Ефимов был лет на семь моложе Копырева, но обращался с ним как с несмышленышем. Такое отношение обижало Копырева, особенно если мастер начинал выговаривать на людях. В бригаде Копырев был самым старым, и ребята звали его то ли серьезно, то ли в шутку — батя.

Ефимов побродил по вершинке, осмотрел расчищенные под шурфы места, остался доволен работой и, подойдя снова к Копыреву, сказал:

— Ладно, нече время зря на хождения терять. Начинай вторую яму.

Копырев молчал.

— Слышишь, что сказал я?!

— Слышу.

— И вот еще что. Ты, парень, кончай умничать да поперечничать. Шибко ученый, да? Мне в бригаде трепачей не надо. Понял? Гляди, парень, не за спасибо робишь. Помни…

И пошел прочь, наклонив крупную, в белой челке выгоревших волос голову. Ефимов шел под гору неторопливо, чуть раскачивая корпус, и Копыреву казалось, что мастер не идет, а медленно погружается в землю: по колени, по пояс, по плечи, и вот только осталась видна белобрысая с плешинкой голова.

Их вчерашняя ссора произошла из-за пустяка. Они и раньше относились друг к другу без особой симпатии, а тут вдруг разом как бы сделались врагами. Мастер своим «заместителем», так он выразился, поставил Володьку Страха — молодого, но уже тертого пария, своего дружка. «Его будете слушать, как меня, — сказал Ефимов, — и получать он будет на разряд больше».