Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Ефимов следил за ним, и когда сухой стрекот во второй раз стал наплывать на лагерь, теперь только, приглушенный высотой, он поспешно смотал удочку, подхватил садок и заспешил к палаткам, провожая глазами отделившийся от самолета предмет — летчик выбросил вымпел. «Будут прыгать», — подумал Ефимов.

…Копырев проснулся от рева мотора. Самолет, почти касаясь верхушек деревьев, стремительно пронесся над ним, казалось вжимая все живое в землю. Под марлевым пологом было душно, тень порочных кустарников совсем не защищала от жары. Копырев повернулся на спину, проследил за черной тенью самолета и когда она скрылась, все продолжал смотреть в пустое раскаленное небо. Рев самолета снова наплывал на него. Копырев скоро увидел «АН-2» высоко над собой. Он плыл в небо, чуть набирая высоту, и вдруг от него отделилась крохотная капелька, за ней — вторая, третья. В небе белыми вспышками распахнулись парашюты, и было видно, как крохотные человечки что-то делают там, под куполами, обживаясь в этой неуютной пустыне.

Копырев откинул полог и, как только распустился первый парашют, услышал вдруг отчаянный голос там, у палаток:

— Горим! Горим, братцы! Горим!..

Натягивая брюки и энцефалитку, Копырев все глядел и глядел в небо на приближающихся парашютистов и не мог никак попасть ногами в сапоги и, когда снова закричали у палаток: «Братцы-ы-ы, пожар! Горим, братцы!» — кинулся, не разбирая дороги, на этот крик, ощущая всем сердцем уже не только свое горе и свою беду, но что-то значительно неотвратимое, что должно свершиться вот сейчас над всеми.

— Братцы, горим! Горим, братцы! — кричал Вениамин Красноштанов.

Его зимовье, хлипкое, кое-как скатанное строение, стояло по реке, чуть ниже лагеря геодезистов. Вот уже пятый день Вениамин отлеживался на нарах после дремучего двухнедельного запоя. Он убежал сюда из Буньского от стыда, от страха, что у Елены — жены Красноштанова — наконец лопнет терпение, и она заявит на него в милицию. Как добрался к зимовью, плохо помнил, шел он тропою несколько дней налегке, прихватив с собой только ковригу хлеба, которую и щипал весь долгий путь. После запоев он мог не есть неделю, довольствуясь самым малым. Но в этот раз дальняя дорога, нестерпимый зной, головная боль (пил он только «Солнцедар») измотали Красноштанова, и в зимовье он приплелся голодный, как волк. Четыре дня питаясь только одной рыбой, он беспробудно спал в зимовье, истекал потом и мучился от великого засилья комара.

Отоспавшись, Вениамин сходил в лагерь, отнес туда свежей рыбы, ее в Чоке было хоть ложкой хлебай, разжился махоркой, мукою, сахаром и снова залег в зимовье, предоставив экспедиционникам две куклы своих сетей.

Этой ночью в зимовье пришла Лена — худая, измученная, с изможденным, но все еще хранящим признаки красоты лицом, чуть сгорбленная от вечной работы. Лена не знала отдыха с тех самых пор, как вышла за Красноштанова. Вот и сейчас, оставив трех малых детей на попечение старшей дочери, собрала она кое-какие продукты и, болея сердцем, что муж ушел в тайгу, не прихватив даже самого необходимого, одолжила лошадь и, взяв на работе на неделю отпуск, поспешила в тайгу.

— Чего пришла? — сонно пяля глаза, спросил Красноштанов.

Лена, не отдохнув с дороги, нагрела на костерке воды и начала мыть полы в зимовейке.

— Есть тебе привезла, — выпрямилась, отбросила спустившиеся на лицо заметно поредевшие волосы, отжала тряпку, которой мыла заляпанный, жирный пол, и понесла на двор ведерко.

— Ишь комаров напустила! — заворчал Красноштанов, в душе радуясь, что Лена все-таки пришла к нему. Поднялся с нар и, шлепая босыми ногами по мокрому полу, вышел следом.

— Рыбу-то солил? — Лена глянула на бочки, кое-как сваленные под лабазом.

— Где же ее посолишь?! — неопределенно ответил он, скрываясь за углом зимовья.

— Что зимою есть-то будем? Как детей-то обихаживать? Иль наработаешь?!

Красноштанов вот уже восемь месяцев нигде не работал.

Вышел из-за угла, потянулся, глянув на реку, всю в выплесках и кругах гулевой рыбы.

Был Красноштанов угловат, неповоротлив. Длинные и сильные руки с пудовыми кулаками, которые в пьяном буйстве пускал он в ход весьма неосмотрительно, висели чуть ли не до коленей. Грудь, словно бы всегда полная воздуха, выпирала из рубахи, а спина, наоборот, была как бы вогнута внутрь. Лицом Красноштанов был чист и даже по-своему красив, прямой, четко обрисованный нос, тонкие насмешливые губы, большие глаза под густыми бровями, хорошо очерченные скулы, и только лоб не вышел: был он неожиданно мал на этой крупной, всегда чуть откинутой голове, и волосы малой скобочкой начинали расти чуть ли не от самого переносья.

— И то, пожалуй, сети-то надо поставить, — раздумчиво произнес он, не обращая внимания на жену, и спросил, словно бы обратился в пустоту: — Ты когда обратно-то?

— День побуду еще.

— Ладно, — разрешил Красноштанов. — Лошадь-то комхозская?

— Чья ни была, а вот тебе жратву привезла.

— Опять, поди, за нее спину гнуть?

— Не твоя печаль.

— Ладно, я пошел. Детям хариусков натягаю. Как дети-то? — Ему казалось, что не был он дома, по крайней мере, месяца два.

— Что им? Отца не видят, и слава те. — Лена отвечала спокойно, без признака какой-либо обиды, так, по долгу, что ли; надо отвечать — и отвечает. Все доброе, что питала она когда-то к Красноштанову, сам он нещадно выполол в ее душе. Только жалость осталась, неоправданная жалость к этому далекому, грубому, а порою просто мерзкому человеку. Она жалела его не из-за того, что он все еще оставался ее мужем, отцом ее детей, мужчиной в редкие минуты отрешенной близости, жалела она его, как жалеют только за то, что ему суждено было родиться от людей. В этой жалости была еще и вечная бабья надежда, а что, если опомнится мужик, исправится, тогда все залечит время.

Красноштанов спустился к реке, прихватив куклы сетей, швырнул их в маленькую легкую лодчонку и, помедлив, будто бы решал, плыть ему или не плыть, все-таки столкнул лодчонку в воду и неуклюже забрался в нее.