Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

— А как же! Придумал, говорит, приспособление и, прежде чем оформлять для бюро рационализации, решил опробовать на своем станке, посмотреть, есть ли эффект какой. Только приладил, а тут Панкратов ястребом…

— Ну, и дурак он, твой Останков, — как-то даже разочарованно произнес Григорий. — На металле тоже следы остаются, если понадобится, можно доказать, что работал он с этим приспособлением не один день, а месяца два-три.

— Постой-постой, — еще пуще заволновался Ануфриев. — Что же тогда получается?

— Легкой жизни он для себя захотел, вот что. Пускай другие надрываются, а ему в передовиках — раз плюнуть. Может заколачивать, сколько захочет. Побаивался, правда, что раскусят, тянул кота за хвост. Но постепенно вошел бы во вкус, не накрой я его сегодня.

Григорий рассказал начальнику цеха, как было на самом деле. И обошелся он с Останковым чересчур вежливо, аж зло берет. Узнай об этом другие токари, морду бы ему набили. А то чуть что — ветеран! Рабочий стаж — не индульгенция, не ширма, за которой можно черт знает, чем заниматься. Мальчишка бы по недомыслию оплошал, а Останков в этих делах зубр, ему на полную катушку полагается. Для начала, конечно, портрет с доски Почета убрать надо. Негоже таким соседством настоящих передовиков срамить. Григорий сам сейчас пойдет и снимет. И отдаст дяде Мите на память о былых заслугах. Пускай положит под подушку, авось хоть сны чистые будут сниться. Глядишь, и вправду па поправку пойдет.

Григорий поднялся и направился к двери, но Ануфриев остановил его.

— Попрошу без горячки. — И губы у него властно отвердели. Вас частенько одолевает гнев, а он, как известно, плохой советчик. Отсюда, — он поднял вверх указательный палец, перегибы случаются разные. Следует не спеша все взвесить, изучить, посоветоваться. В чем-то вас поправим, в чем-то его. Теперь насчет фотографии. Разве ваша функция вешать и снимать фотографии передовиков? Мы сами разберемся и сделаем выводы.

Григорий вышел хмурый, взъерошенный. Что стало с Колькой, Ануфриевым, во что он превратился? То, как павлин, распустит перья и любуется. То пыхтит, как индюк…

Понимал Григорий: у начальника цеха заботы покруче, помасштабней, чем у мастера. Но, в конце концов, он может справляться или не справляться с ними, соответствовать или не соответствовать, однако к чему ломать свои прежние, чисто человеческие качества? А если б его назначили директором завода, так он что, стал бы в постели со своей женой Глашей на «вы» разговаривать и шпарить ей фразами из передовиц? Неужто вот эдак можно измениться до неузнаваемости? Или Ануфриев и не был другим, просто за суетой и беготней Григорий не разглядел его?

Видно, все или почти все было у него на лице написано, если попавшийся навстречу бригадир Чередниченко сочувственно спросил:

— За что это ты схлопотал?.. Да плюнь, не расстраивайся! Если каждая цаца будет нам пудрить мозги, а мы переживать, то надо немедля бежать на кладбище и заказывать место. Плюнь, обойдется!.. Кстати, как думаешь, мне сейчас к нему лучше зайти или попозже?

— Да плюнь, какая разница! — усмехнулся Григорий и пошел дальше, оставив мордастого, здоровенного бригадира в недоумении.

— Вот человек, ему добра желаешь, а он… — наконец нашелся Чередниченко. — Погоди.

После возвращения из командировки Григорий развернул бурную деятельность. Внешне она не была связана с его прямыми обязанностями. Но разве можно, воочию убедившись, что совершенно простые вещи влияют на производительность труда, отказаться от соблазна использовать их в своем родном цехе? Григорий сговорился с заводским бюро эстетики, обработал кое-кого из хозяйственников, и цех сделали, чуть ли не показательным — кругом веселая, бодрящая окраска, музыка в обед…

Ануфриеву эти преобразования пришлись очень по душе, он старался изо всех сил, поддерживал, помогал…

— Даже когда нас здесь не будет, люди вспомнят, что Панкратов с Ануфриевым внесли свой вклад в создание нового облика цеха, — говорил он и улыбался мечтательно.

— Что за глупости! Не в том ведь дело, — возражал Григорий, но бесенок, живущий почти в каждом человеке, призывал хоть к маленькому розыгрышу. — И потом, нормировщик не столь яркая фигура, как начальник цеха, вряд ли я уцелею в чьей-нибудь голове.

— Что вы, что вы, Григорий Александрович, — умилялся его наивности Ануфриев. — Не на должности или ранги, а на свершения память людская сильна. Напрасно вы беспокоитесь, совершенно напрасно.

Разыгрывать Ануфриева было легко, а потому не интересно. Как охотиться, скажем, за курами в курятнике.

Еще давным-давно Ануфриев где-то вычитал, будто одна и та же мысль, одно и то же слово воспринимаются по-разному, в зависимости от того, кто их произносит. Став начальником цеха, он решил, что ему полагается почаще высказывать свое мнение, ибо в нем нуждаются, и резонанс теперь обеспечен. Когда Григорий слушал его, то представлял циркового силача, который манипулирует огромными пустотелыми гирями, принимая их за полновесные и ожидая рукоплесканья зала.

Больше всего Григория пугало и раздражало топтание на месте. Восходить, восходить… Не красного словца ради он говорил об этом Зое. У станка ему удалось достичь многого. Сложнейшие чертежи, хитроумные детали — чего только не выпадало на его долю. И он не подводил. Его фотография красовалась не на какой-то там цеховой, а на заводской доске Почета. Лишь недавно ее потихонечку сняли, потому что он из бригадиров перекочевал в нормировщики и стал совсем иным человеком; как фамилию сменил. Естественно, не возбраняется попасть на эту самую Доску и в новом качестве, попадай на здоровье, но помни: за всю историю завода ни один нормировщик не заслужил такой чести.

— Без работы нашей, сынок, никуда. Она во как необходима, — старый нормировщик Федосеев проводил ребром ладони по горлу и печально смотрел на Григория, пришедшего к нему подучиться. — Норма может быть выше, может быть ниже — все зависит от того, как на нее взглянуть. Мы с тобой должны идти по крутому бережку и тянуть норму посередке, чтобы и государство в выигрыше осталось, и рабочий. Но ведь что получается, сынок? Когда государство что-то недовыигрывает, теряет по малости, это проскальзывает незаметно, никто нас не хватает за шиворот, не орет благим матом. Только совесть наша безутешной вдовой пригорюнивается. А ежели наоборот? Ежели мы повышаем нормы и конкретных людей по карману хлопнем? Э, тут порой врагами обзаведешься, как клопами. Поедом тебя есть будут. Или явно, или исподтишка — на кого наскочишь.

Григорий спорил с Федосеевым, утверждал, что рабочие всегда поймут, растолкуй лишь им хорошенько. Федосеев печально улыбался: блажен, мол, кто верует. Был он сед и морщинист, хотя едва за пятьдесят перевалило.