Вера Морозова - Дом на Монетной

— Я слышал, что вы учительствуете в глуши.

Мария сняла соломенную шляпу, заколола косу роговыми шпильками. Видимо, Заичневский интересуется ею неспроста: прознал об ее народнических увлечениях.

— Да, в Ветлужском уезде. Скоро уже четыре года. Я выпускница семинарии, и нас, будущих народных учительниц, водили на собрания ссыльных. — И, помолчав, добавила: — «Запрещенных людей», как говорила моя мать.

— Ваша матушка жива? — поинтересовался Заичневский.

— Жива. Она экономка у родственников. Отец умер рано и ничего, кроме дворянского звания, которым очень гордится моя матушка, не оставил. Мне было три года. Пенсию матушка получала сами понимаете какую — никак не прожить. Вот и пошла на поклон к богатым родственникам. От детства осталась лишь ненависть к кошкам, их почему-то любили во всех домах, где приходилось жить, да к рукоделию, за которое меня вечно засаживали родственники. Матушка внушала веру в бога, а нянюшка — в русалок.

Солнце опустилось в покрасневшие воды реки. В воздухе разлился тот розовый отсвет, который всегда появляется при закате в ясную погоду. В розовом мареве закружили птицы. С шумом захлопали крыльями, рассаживаясь по гнездам. Мария Яснева придвинулась к Заичневскому:

— Люблю природу и книги. Читала их ночами, прятала под пяльцами, под подушку. Читала все — сказки, жития святых, а потом уж Писарева, Тургенева…

— Вы знаете, в тюрьмах свое представление о литературе. В Иркутской пересылке пропускали Жуковского и Пушкина, а Тургенева и Толстого — ни за что. Начальник тюрьмы лениво тянул: «Тургенев, Толстой — слишком занимательное чтение, а в тюрьму сажают не для развлечения».

Девушка засмеялась. Заичневский вторил ей басом, постукивая тростью.

— Я перебил вас, извините.

— В семнадцать после семинарии поехала учительствовать. Летом «садилась на землю».

— «Садились на землю»?! Молодчина!

— Читала книги по агрономии и хотела растолковать крестьянам лучшие способы обработки земли… Зимой, когда удавалось получить книги из Петербурга, бродила по уезду «книгоношей». Много горя на Руси, темен еще народ… А революция…

— Нет, не правы. Разве вы не слышите глухой ропот народа, угнетенного, ограбленного?.. Грабят все, у кого есть власть, — грабят чиновники, помещики, царь. Народ к революции готов: его распропагандировала сама жизнь. Нужен лишь повод для восстания, для захвата власти. Тут я целиком разделяю точку зрения французских якобинцев.

— Слышала о вашей «Молодой России», хотелось бы ее почитать.

— Конечно, с удовольствием… Я захватил прокламацию. Рад, что мы встретились. Надеюсь, что нам идти вместе. — Заичневский встал, подал руку девушке. — «Но силен будет голос того, у кого в сердце глубоко и громко звучат те ноты, которые непреодолимо волнуют его окружающие массы, составляя их религию, их поэзию, их идеал, их радость и печаль, их хорошие слезы и человеческую боль…» Запоминайте Герцена… Да, да… если у вас горячее сердце, нам идти вместе!

От Сусанинской площади веером разбегались улочки с аккуратными дворянскими особнячками. Большинство домов украшены гербом Костромы, пожалованным Екатериной. «На голубом поле галера под императорским штандартом на гребле, плывущая по реке натурального цвета в подошве щита изображенной…» Так преподносили герб в училищах, и Мария Яснева, поглядев на щит, зажатый когтями двуглавого орла, усмехнулась.

Последние дни мая стояли засушливыми. Улицы утопали в пыли. На немощеной дороге гримасами застыли разъезженные колеи. Мария торопилась. В городе бывала не часто, и хотелось сделать необходимые покупки. Подумав, решила зайти в торговые ряды гостиного двора.

Свернула направо к полосатым будкам гауптвахты. Особнячок с полукруглыми окнами. Постоялый двор. Потемневший от копоти стеклянный фонарь.

Гостиный двор каменный, окруженный колоннами. Двери лавок массивные, дубовые. Обиты медными листами, сверкавшими на солнце. От торговых рядов тянуло запахом кожи и кислой капусты. Мария по каменному коридору вошла в пряничный ряд. Кричали зазывалы, их голоса перекатывались под сводами. Ворковали голуби, расставив красные лапки на лепных карнизах. У входа в лавку купца Черномазова восьмиугольная икона Федоровской божьей матери, заступницы города. Чадит тяжелая лампада на серебряной цепи. Сверкает тысячепудовый колокол на лимонной колокольне церкви Спаса в Рядах. Вертлявый приказчик, напомаженный и завитой, услужливо протягивал покупки, перевязанные красной лентой.

Мария миновала «железные линии», отбиваясь от назойливых зазывал, пересекла площадь. Взлетели стайкой голуби с часовенки гостиного двора. Сквозь распахнутые двери доносились чьи-то заунывные голоса. Мария раздала мелочь нищим и прибавила шаг. Старенький кружевной зонтик не спасал от полуденного зноя. К груди прижала стопку книг, полученных в библиотеке Благородного собрания. Свернула под арку и оказалась на Павловской улице.

В этот приезд в Кострому на учительский съезд она остановилась у подруги по семинарии. Гулко отбили часы на гауптвахте. Мария сверила карманные часики на бархотке и покачала головой. День выдался трудный. Долгий разговор в губернском попечительстве, бесконечные просьбы денег для школы — как и предполагала, все оказалось безрезультатным. Устала, проголодалась, а вечером встреча с Заичневским. Нужно было решить для себя: уезжать ли в село, продолжать нескончаемую борьбу с урядником, старостой, ждать столько раз обещанной новой школы, выгадывать гроши на тетради и буквари… Или уехать и заняться настоящей революционной работой, которая, как ей казалось, велась Заичневским. Но как же ее ребятишки? Неужели бросить их? Кто прав — она ли, творящая то малое, но конкретное, или Заичневский, мечтающий о «широких задачах»? Как рассердился он, когда заговорили о «малых делах»! Стукнул тростью: «Ложь! Не трусьте!» Может быть, действительно нужны энергичные меры, а она, как и многие, трусит? Мария гневно тряхнула головой. Трусит?! Нет! Она видит в этом свой долг… А если ошибается? Все эти трудные годы в деревне, в нужде, без настоящих людей. В Петербург всего лишь один раз удалось вырваться, но тогда у Оловянниковой, с которой ее связывала давняя дружба, говорили и о «малых делах», о жизни среди народа. А теперь, после разгрома народовольцев… Нынче что делать?!

Мария торопливо открыла ключом парадное, но, заслышав за спиной шум, невольно оглянулась. Грузно переставляя ноги в стоптанных сапогах, показался шарманщик. На плече ремень от блестевшей лаком шарманки, руку оттягивала клетка с попугаем. Попугай, старый, растрепанный, как сам шарманщик, тоскливо поводил глазами.