Мария Глушко - Год активного солнца

Мимо прошел прогулочный катер, с него рвалась музыка, что-то кричал в мегафон экскурсовод, все тонуло в гуле мотора. Вспоров гладь моря, катер послал крупную волну, Кира Сергеевна выпустила буй, закачалась на ней. Волна пошла дальше, к берегу. Кира Сергеевна легла на спину, долго смотрела в высокое блеклое от жары небо.

После обеда она пошла с книгой в парк, а Александр Степанович, как всегда, завалился в душной комнате спать. Сколько ни твердила она, что спать днем — самоубийство, он только посмеивался. У него даже в поговорку вошло: «Пойду покончу самоубийством минут на сто двадцать!»

— Между прочим, ты только на одну треть Гринько, а на две трети Обломов.

— А что — Обломов? Неплохой мужик был…

Кира Сергеевна бродила по аллеям, перечеркнутым длинными и узкими тенями от кипарисов, сухо потрескивали под ногами чешуйки от шишек, тонкие паутинки загорались на солнце и меркли, с кипарисов слетали круглые шишки, глухо стукались о землю.

Она выбрала в густой тени скамейку, раскрыла книгу. Но все равно было жарко, не читалось, клонило и сои. Заблудившаяся оса балансировала на скамейке гибким подвижным брюшком, деловито оправляла свои тонкие крылышки.

«А что — Обломов? Неплохой мужик был…»

Кира Сергеевна вспомнила, как когда-то еще учительницей напросилась к мужу на урок. Он удивился: «Что математику делать на уроке литературы?» Но ей просто хотелось увидеть, как он держится в классе. На уроке речь шла об Обломове, и жизнерадостные краснощекие мальчишки и девчонки называли его «обломком загнивающего дворянства», «злостным порождением разнузданного барства», кто-то применил даже современное словечко — «тунеядец». Александр Степанович долго слушал всех и вдруг сказал: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» Ни одна рука не поднялась. Тогда он сам поднял руку: «А мне хочется заплакать оттого, что погибла для людей эта незаурядная личность, этот мягкий, добрый человек». И еще добавил: «В друзья себе я взял бы не Штольца, а Обломова».

Они потом спорили дома, он говорил: «В мире много всего — ума, образованности, силы, еды, барахла… И только одного всегда не хватает — доброты. Ее на полях не вырастишь, на станке не выточишь и с дипломом не получишь».

Шишка ударила в плечо, Кира Сергеевна подняла голову. Снизу просматривался шероховатый ствол кипариса и каждая плоская веточка, сквозь крону проглядывало густое, потемневшее небо.

Парило и пахло дождем. Кира Сергеевна закрыла книгу, встала и опять пошла по усыпанной шишками аллее. Шишки отлетали от ног, некоторые она подбирала для Лейки например, три: сросшиеся, покрытые пахучей смолкой, похожие на цветок.

Первые тяжелые капли ударили по земле, скатались в шарики. Зашуршало в кронах деревьев, простукало по черепицам крыш.

Она успела вернуться в домик до большого дождя.

В комнате было душно, пахло сырой известью. Александр Степанович уже не спал. На тумбочке стояли шахматы, и он, заглядывая в журнал, решал комбинацию.

Загремело, засверкало вокруг, лавина дождя раскатилась по крыше. Кира Сергеевна ссыпала на кровать собранные шишки, распахнула окно.

— Не боишься, что сквозняком молнию затянет? — не отрываясь от шахмат, рассеянно спросил Александр Степанович.

— Не боюсь.

Почему-то все время, когда они оставались вот так одни, между ними возникало чувство неловкости. Словно он и она боялись чего-то. Александр Степанович сидел на своей кровати, голый по пояс, в одних шортах, и опять она удивилась, какое у него молодое, крепкое тело.

Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом — после того, как сама же отучила его от нежностей…

Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.

— Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, — сказала она.

Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.

Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…

Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.

Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.

Работа, быт, семейные неурядицы — надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.

Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.

Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.

Но он спросил:

— О чем ты все время думаешь?

Она засмеялась.

— О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.

Он промолчал.

— Надо же было напомнить ему о его обязанностях! — сказала она. — И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.

— А зачем?

Она не поняла.

— Что — «зачем»?

— Зачем идти им навстречу?

Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Странный все же. Ну, как ответить на этот вопрос?

Она сказала:

— Пошли лучше гулять, дождь кончился.

Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.

Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям — она чуть впереди, — вздрагивая от падающих на плечи капель.

К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.

— Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: «Зачем, ведь папа не здесь похоронен?» Она сказала: «Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу». Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?

— Плакать лучше в одиночку, — сказал он.

Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.

Потом спустились к морю.

Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.