Мария Глушко - Год активного солнца

Он подошел, поцеловал ее в висок, и она чмокнула его колючий подбородок. От него пахло чужими духами, наверно, танцевал с выпускницами, а под конец они его расцеловали.

Теплые ладони спокойно тяжелели на ее плечах, и она поняла, что, слава богу, пронесло, обойдется без нежностей.

— Безотлагательный разговор, Саша.

Она потащила мужа на кухню, выдвинула из-под стола табуретку, села. Александр Степанович встал спиной к окну, заложив ладонь за пояс.

— Без меня тут что-то случилось?

— Ничего не случилось.

— Значит, Ирина подает на развод ни с того, ни с сего?

Он уклончиво смотрел на свои тапочки, оттянул на груди подтяжки, пострелял ими.

Выходит, знает, поняла она. Все знают, кроме меня.

— Почему же «ни с того, ни с сего»? — сказал Александр Степанович, подняв брови. — Это тянется давно.

Легкие седые волосы его упали на виски.

— Тебе Юрий сказал?

— Нет, Ирина.

— Вот как. Почему же она не сказала мне?

Он пожал плечами.

— Возможно, не хотела волновать. Это ведь касается только их.

Кира Сергеевна снизу смотрела на мужа, на его спокойное благодушное лицо, на большие, широкие в кистях руки, стреляющие подтяжками.

— Ты ошибаешься, это касается всех нас, и пока не поздно, надо принимать меры…

Александр Степанович посмотрел на нее, в глазах его она уловила досаду.

— Послушай, Кириллица, — мягким глуховатым голосом сказал он. — Бывают в жизни ситуации, когда не надо вмешиваться. Здесь как раз тот самый случай. В конце концов все утрясется.

Ему лишь бы не вмешиваться. Как всегда, избегает острых углов. Проще и спокойнее жить, когда обойдешь острый угол по кругу. Не уколешься.

— Не знаю таких ситуаций. И случаев не знаю. И само собой ничто не утрясется. Рушится семья, а мы будем сидеть сложа руки? Зачем тогда мы?

— В этом деле мы им не нужны, они должны решить сами.

Кира Сергеевна наперед знала все, что он может сказать: нельзя давить, человек учится только на своих ошибках, иногда лучше смолчать, чем сказать, лучше не сделать, чем сделать — и все в этом роде. Был такой библейский персонаж, который в самый ответственный момент умыл руки. Но ей не хотелось ссоры в первый день, и она попробовала заставить его взглянуть на все это с другой стороны.

— Кроме того, представь себе судебный процесс… Мы на виду, нас все знают. Чем выше сидишь, тем больше глаз на тебя обращено…

Она встала, подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. Слышала, как отдают в плечо размеренные удары сердца.

— Оттого, что ты сидишь высоко, жизнь других остановиться не может, — сказал он.

А моя может? — подумала Кира Сергеевна. Мне бы сейчас открыть папку, уткнуться в дела комиссии — завтра заседание. А я мучусь не своей виной.

— Кириллица, все равно ты поступишь по-своему, я ведь знаю. Только прошу: не заводи с ней разговора сегодня.

Он поцеловал ей руки, пошел в комнату переодеться.

Она осталась у окна, за которым в ночи бесновались голубоватые огни. Совсем недавно вот так же стояла у окна общежития, смотрела на огни ночного Киева, на золотые, подсвеченные снизу купола соборов и радовалась, что завтра домой. Встреча с домом представлялась яркой, праздничной. Мечтается всегда ярче, чем сбывается, подумала она. И опять удивилась, что все еще тянется этот первый день — день возвращения. А еще предстоит разговор с Ириной, и он будет тяжелым. «Жизнь других остановиться не может». Разве я хочу и требую, чтобы она остановилась? Я хочу взять родное дитя за руку, перевести через пропасть. Чтоб не упала, не разбилась. Иначе — зачем я? Зачем мне опыт, знание жизни, если не могу его никому передать?

Из столовой доносились шаги Александра Степановича, скрип дверцы шкафа, шуршанье газет. Неужели сейчас растянется на диване и начнет читать газеты? Получается, что оставил меня одну с бедой. Странный человек, все считают его мягким, уступчивым, но вдруг упираешься в его несогласие, и невозможно сдвинуть.

Александр Степанович вошел в новых джинсах и майке, с пачкой газет, кинул их на холодильник.

— Посмотри на досуге, я отчеркнул красным…

У них было заведено: в ее отсутствие сберегать газеты, в которых писали о проблемах города. Но ее удивило, что он принес газеты сейчас. Значит, к разговору возвращаться не собирается.

Александр Степанович поставил на газ чайник, вытащил масло, откуда-то извлек яйца — а она обшарила холодильник и не нашла.

Двигался он плавно, несуетливо, она смотрела на его перевитые мускулами руки, плечи, на крепкие, обтянутые джинсами ноги — только по лицу, пожалуй, скажешь, что ему за пятьдесят.

— Как там твой семинар? — спросил он. А сам все ходил по кухне — к шкафу, плите, к холодильнику, нечаянно задевал ее и, как бы извиняясь, прикасался ладонями к плечу, руке, колену. Кира Сергеевна чувствовала, как соскучилась по его рукам, глазам, голосу — если бы только не вымотал ее этот нескладный день!

Они ели яичницу прямо со сковородки, Александр Степанович, смеясь, рассказывал про выпускной вечер и как толстуха Благова — «химичка, помнишь ее?» — выступила с речью, прерываемой рыданиями, на тему: «Каждый из вас, как родное дитя, унесет кусок моего живого сердца!» — хотя в году своих учеников иначе, как остолопами, не называла. И про зареванных девчонок в белых платьях, про какого-то Глухова, который наконец помыл и остриг свои патлы…

Кира Сергеевна смотрела на мужа, на его лицо с белыми морщинками у глаз, на подбородок с женственной ямочкой и думала, что он, наверно, тоже по-настоящему счастлив не здесь, а там, в своей школе… Наверно, у мужчин вся жизнь — время работы.

Зазвонил телефон — так неожиданно, что Кира Сергеевна вздрогнула. Александр Степанович, опрокинув стул, выскочил в прихожую.

— Ага, прикатила. Вас встретить?.. Возьми такси!

Кира Сергеевна тоже вышла из кухни, хотела хотя бы в телефоне услышать Ленкин голос, но Александр Степанович уже положил трубку.

— До ночи мотает ребенка, — сказала она.

— Ничего, не каждый день.

У него прямо мания — по любому поводу защищать Ирину. От меня защищать.

Вынужденная пауза разделила их. Кира Сергеевна опять подумала: сейчас придет Ирина, начнется неприятный разговор. А он уйдет в другую комнату, подчеркнет свою непричастность.

Она направилась к себе, и Александр Степанович — за ней. Как хозяин, обязанный занять гостью.

Она разбирала чемоданы, он помогал, брал из ее рук белье, платья, уносил в шкаф, возвращался. Перебрасывались пустыми фразами:

— Как тебе джинсы?

— Жаль, в школу в них нельзя, мои хлопцы умерли бы от зависти.

— Привезла тебе кучу военных мемуаров.

— О, спасибо, почитаем, будет чем отпуск занять!

Он говорил с преувеличенной бодростью, суетился вокруг нее, разглядывая книги, испускал восклицания, расставлял на стеллаже. Вспомнил вдруг про спектакль, пошел включать телевизор.