Андрей Упит - Земля зеленая

Пиво к помочи не варили, слишком неожиданно все получилось. Зато водку наливали чайными стаканами и чашками, еды на столе — что на свадьбе. Есть и пить в Бривинях могли сколько угодно, давнюю честь дома Лизбете держала высоко. Участники помочи вели себя прилично, пили, но не забывались, ели тоже в меру, похваливая хозяйкины лепешки и кисель из клюквы; чайники приходилось часто доливать, но сахар в сахарнице почти не убывал. Громче всех говорили свои же домашние. Браман попросил свою старуху, которая болтается в Клидзине, нянча чужих детей, а ему приходится самому пришивать заплаты; проклинал Яна за то, что снова ушел от хозяина и нанялся к русскому подрядчику тесать бревна в Кундравском лесу.

Хозяйка Бривиней не могла спокойно сидеть на месте, взволнованно вставала и уходила то на кухню, то на свою половину и оттуда следила за тем, чтобы подвыпивший Ешка не выкинул чего-нибудь такого, от чего со стыда захочется провалиться сквозь землю. Большой и неуклюжий, сидел он, навалившись грудью на стол, непрестанно шевеля длинными руками. Рукава старого пиджака из фабричной материи и раньше были потерты, а сегодня, когда возился с камнями, локти совсем прорвались; потянется за стаканом водки — лоскутья полощутся в миске с едой. Лицо опухло, как у Апанауского, обросло черной щетиной и, наверное, неделю не мыто. Языком ворочал тяжело, говорил невнятно и глухо, словно из бочки или из ямы. Подробно рассказывал о драке с городскими парнями, которые вздумали ухаживать за Мариеттой Шлосс, за этой куклой, за… Он употребил такое слово, которое даже Браман постыдился бы произнести за столом. Лиена густо покраснела, а Ванаг стукнул кулаком.

Мартынь Упит сидел как на угольях. Беспокойство и стыд хозяйки он переживал вдвойне; болтая разный вздор, старался перекричать этого пьяного оболтуса.

О хорошей работе этих дней говорили достаточно, — он обратился к событиям, которые давно занимали всю волость, во всяком случае до выборов волостного старшины нельзя было их забывать.

Это было: «знаменитая» поездка Ванага в церковь в праздник жатвы и его «тюремный день», когда он так исполосовал лошадь Лиелспуре, что она стала похожей на покрывало прасола Вулпа, Бите-Известка лежал поперек большака, а Саулини бросили его в каталажку — пусть сидит.

Либа Лейкарт усадила Сипола на свою кровать, и все время они перешептывались. Что там скрывать, — их отношения давно всем известны. К ним подсела и Анна Смалкайс, ведь ей нужно знать, как они думают устроиться. Лаура сидела между Иоргисом из Леяссмелтенов и Клявинем, совсем другая, чем на похоронах старого Бривиня. Иоргис медленно жевал кусок пирога и, довольный, улыбался, может быть потому, что самому не надо было говорить, за него старался Клявинь. Парень в годах, не то чтобы красив, по из тех, в ком женщины чуют что-то волнующее, понятное только их женскому сердцу, и льнут к ним как мухи. Должно быть, ничего остроумного не говорил, но Лаура смеялась, словно ее щекотали. Бривиньская дворня, почти никогда не слыхавшая ее смеха, с удивлением таращила на нее глаза. Браман даже голову поднял. Лаура смеялась грубым мужским смехом, верхняя губа некрасиво приподнималась, обнажая по самые десны большие желтые зубы.

В конце обеда произошло то, чего все время боялась Лизбете. Ешка был настолько пьян, что не помнил себя. Бормотал, размахивал руками, опрокидывал посуду. Когда Лиена вскочила и, склонившись над столом, подхватила стакан, чтобы не разлился на скатерть, он уставился на ее грудь и погладил широкой, немытой, поросшей шерстью медвежьей лапой. Лиену будто обожгло, она небольшим, но крепким, словно камень, кулаком ударила его по распухшему лицу. Ешка только вращал глазами, не понимая, что случилось. Всплеснув руками, Лизбете громко застонала. Лиена выбежала вон и, хотя большинство гостей уже разъехалось, она не осмелилась вернуться в комнату, пока не уедут последние. От горячего стыда и гнева пылали щеки, сердце колотилось словно молот: что теперь скажут хозяин и хозяйка? Но вины за собой она не чувствовала, только силой удержалась, чтобы не вбежать обратно и не плюнуть в эту толстую морду, до того Ешка был противен. Когда она наконец вернулась в опустевшую комнату, Ванаг убирал со стола бутылки, в которых еще оставалась водка. Уже не морщина залегла у него на лбу, а резкая борозда, затененная в глубине. Лиена остановилась посреди комнаты, ноги словно прилипли к глиняному полу, — впервые увидела она столько белых нитей в редких волосах хозяина. От уголков рта, вниз по бороде, тоже опускались две белые пряди. Эти двадцать четыре часа в волостном правлении все же не прошли так легко и просто, хотя он и не подавал виду. Сейчас он сердит и, должно быть, накричит на нее, но Лиепе стало жаль его, хотелось подойти и поцеловать широкую руку, которая, кажется, немного дрожала, щупая бутылки.

Ванаг обернулся, молча посмотрел и кивнул головой. «Правильно, так и следовало», — как бы сказал он ей. В ее глазах был гнев — но не против него — и затаенное глубокое страдание.

Лизбете сидела на кровати, сжав руками колени, глаза у нее тоже были полны скорби. Только через долгое время пришла в себя от страшной, тяжелой мысли, глубоко и продолжительно вздохнула.

— Ну и вырастили же мы сына — всем людям на посмешище!

— Скотину вырастили! — процедил Ванаг сквозь зубы.

Бутылка, которую он ставил в шкафчик, резко звякнула, будто он слишком сильно сжал ее в своей руке.

Осиса беспокоила его новая лошадь. Дети успели окрестить гнедого Лешим, — слишком уж угрожающе поглядывал он сквозь лохмы свесившейся на глаза холки, — пусть никто и не вздумает подойти.

Осис потихоньку пробрался в хлев посмотреть, как ведет себя конь, — ведь вчера, на людях, ничего нельзя было понять. У каждой лошади, как у человека, свой нрав. В том, что гнедой вначале казался чужим и не таким ласковым, как чалый, не было ничего удивительного, — к новому коню надо привыкнуть.

Леший жевал с громким хрупаньем, большими пучками исчезало во рту болотное сено, — за едой он так напоминал Брамана, что Осис даже улыбнулся. Если хорошо ест — хорошо будет работать, а это дороже всего. Гнедой сердито покосился и перекрестил хвостом: ты, мол, ко мне не подступайся, когда ем!

Вот было бы дело, если бы даже хозяин не смел подойти с кормом! Осис сильно хлопнул его ладонью по крепкой ляжке, чтобы подвинулся в сторону. Раскинулся, как туча, словно ему весь хлев принадлежит! Чалый всегда чуял хозяина, давал дорогу и тянулся навстречу, чтобы почесал под гривой. Этот, очевидно, не привык к ласке, сердито хватал из кормушки сено, будто не кормить, а отгонять его от корма пришел хозяин. Дикарь какой! Осис взглянул, есть ли в колоде вода, и хотел уйти. Коварный гнедой — тяжелый и широкий, как воз, нарочно расставил ноги, точно не понимая, что хозяину нужно дать дорогу, — пытался прижать его к стенке своим толстым задом.