Андрей Упит - Земля зеленая

«Обормот этакий! Чего ждать хорошего, если ему под ноги подвернется курица, привыкшая к чалому, или в колоду сунет голову теленок, чтобы полакомиться овсом».

Осис схватил хворостину и хлестнул несколько раз, чтобы понимал порядок. Но на Лешего это не очень подействовало, только мрачно прижал уши и фыркнул, — видимо, урок не произвел должного впечатления.

Уныло поплелся Осис домой, не покидало дурное предчувствие, что за трудовые двадцать семь рублей куплено собственное несчастье.

Прибежала Прейманиете, размахивая руками и качая головой. Осмотревшись кругом, зашептала что-то Осиене. Осис прислушался, но от него и не скрывали, — шепот был достаточно громкий.

— Смотрю я, — говорила Прейманиете, — смотрю — да ведь это Анна Осис! С непокрытой головой, только накинула клетчатый платок на плечи, углы волочатся по земле, а в руках веревка. У нашей плотины дело было. Постоит на одной стороне, перейдет дорогу и снова стоит. Посредине глубина десять футов, но река уже покрылась льдом, сегодня утром хозяйский мальчишка катался. У меня сразу мелькнула нехорошая мысль: человек в полном разуме не стоял бы так и не смотрел бы на чистый лед. Только я собралась спуститься вниз, она бросилась бежать. Лугом, мимо вашего молодняка, мимо дуба — не домой, а куда-то вниз, к Спилве. — Задохнувшись от быстрой речи, Прейманиете перевела дыхание. — Не оставляйте так, последите за нею, возьмите ее из Озолиней.

Осиене слушала, склонив голову, стиснув зубы. Потом вздрогнула всем телом, будто ее окатили ледяной струей, и крикнула сиплым, перехваченным голосом:

Не можем мы собирать по кустам всех шлюх и тащить домой! Пусть утопится, пусть повесится, пока еще не появился на свет приблудный ребенок, на позор и посмешище!

Она вбежала в сени и так хлопнула дверью, что весь дом зашатался. Прейманиете только развела руками.

— Ну разве может так разумный человек говорить! Дите остается дитем, как бы низко ни пало, ведь родное существо! Ян, ты не допусти этого — если что случится, вина падет и на твою голову.

Осис тяжело зашагал к дверям. Разве мог он допустить или не допустить? Это несчастье выше всех земных и небесных сил. Может быть… Может быть, было бы лучше, если бы на реке не было льда и Прейманиете не спугнула бы ее… Его пробрала дрожь, он потряс головой, отгоняя страшное видение.

В комнате шумела Осиене. Загнанные в угол малыши сидели на корточках, как мышки. Янка в люльке тихо пищал. Не обращая на него внимания, Осиене сразу налетела на мужа:

— И это называется отец! Только одно название, что отец. Другой еще летом взял бы палку и отколотил, пока не случилось несчастье. Да что там про старшую говорить, разве он когда-нибудь дотрагивался до этих маленьких бесенят?

На ней одной лежит вся тяжесть. Новую связку розг и ту в загоне не срежет, а сколько времени можно обходиться со старой! — за перекладиной высыхает, и остаются только одни охвостья. Вот и сейчас — чего стоит словно оглашенный, хотя бы рот открыл! Языка, что ли, нет, как у людей, чтобы сказать хоть слово? Взял бы топор да вырубил прорубь, — пусть прыгает, пусть утопится, пока позор не разнесся по всей волости.

Чего только не накричала она в гневе! При других обстоятельствах Осис только пожал бы плечами. Во-первых, он совсем не стоит, а сидит на краю кровати; во-вторых, как он может открыть рот, если сосет погасшую трубку. Но разве он не знает своей жены! Не только на Анну она сейчас кричала — всю горечь жизни, всю человеческую обиду хотела выкричать; если уж прорвалось — удержать невозможно. Его посылает прорубь рубить, а сама первая спасать побежала бы. Конечно, сердится и потому, что Осис молчит. Но если сказать хоть слово — все равно не поможет, только крику прибавится. Странный характер у этой бабы, непонятный. И все же Осис понимал ее отлично. Вот и сейчас — замолчала и, упав на табуретку, сидела и ждала. Осис знал, чего ждала. Но куда идти? Где искать? Прямо с ума сойти можно!

И все-таки Осис вышел. Уже вечерело. Облака спустились почти до верхушек деревьев. Пролетела запоздавшая ворона, тяжело взмахивая крыльями, и скрылась в молодняке, где птичий гомон понемногу унимался. Стало так тихо, что Осис слышал, как Дудинский в Межавилках, проходя через двор, обругал собаку.

Лиена стояла в углу за забором яблоневого сада и смотрела вниз.

— Вот странно, — сказала она. — Из загона вылетела куропатка. Хотя и поздно, но там кто-то ходит. Сама по себе куропатка на ночь глядя не поднялась бы.

— Да, в сумерках они не поднимаются, — подтвердил Осис и тоже стал всматриваться.

Но вдруг круто повернулся, зашел к себе и взял из-под стола топор. Осиене все еще сидела на табурете, согнувшись, охватив руками колени.

— Пойду вниз, вырублю для стойла еще одну перекладину, — сказал он. — Гнедой сердитый, как бы теленок к нему не забрел.

— Чего ты в такой темноте увидишь, пальцы только обрубишь. Разве нельзя во дворе поискать какой-нибудь кол!

Осис не слушал; должно быть, она опять говорит одно, а думает другое.

Тьма все сгущалась. На Спилве через трясину пришлось осторожно пробираться по бревнам, — как остались после перевозки зерна, так и вмерзли в землю. Кусты на загоне осыпались и просвечивали, но все же издали нельзя было ничего разглядеть. Предчувствие гнало Осиса туда, на гору, где начинались большие деревья. Он остановился и задержал дыхание, но услышал только биение своего сердца. Нет, как будто что-то другое… Быстро обогнул низкую густую елку и под раскидистой ивой увидел что-то серое, похожее на пень.

Не думая, не глядя, сразу понял, что это она. Стало легче, напряженность во всем теле ослабла, почувствовал даже какую-то радость, словно нашел потерянную вещь.

Анна, должно быть, уже давно заметила подходившего. Сжалась в комок, притаилась, как подбитая птица. А над ее головой свисала переброшенная через сук веревка, снятая с подножки ткацкого станка. Нет, очень сильна в ней молодая жизнь, не дала себя погасить, как там, у Метавилкской дамбы.

Осис сорвал и гневно скомкал эту страшную веревку, топором обрубил сук. Потом легонько притронулся к плечу Анны:

— Вставай. Пойдем домой. Становится темно, луг весь в кочках…

И совсем смутился, чувствуя, что надо было сказать что-то другое. Но другое не шло на ум, и его охватило беспокойство: а вдруг не послушается и не пойдет? Но Анна сразу поднялась. Под тяжелым платком голова совсем ушла в плечи, недавно стройный стан согнулся, как у старухи. Когда подошли к плетню, Осис сказал:

— Еще не так поздно. По двору ходят люди, обождем…

Он сел на плетень, Анна прислонилась рядом, — так ей легче, чем садиться и снова вставать. Осис не глядел на нее, — и без того на душе бесконечно тяжко и мучительно.