Андрей Упит - Земля зеленая

Даже Юрьева дня не дождался Андр Осис — ушел в Вайнели за неделю до срока и женился, чтобы доказать бривиньской принцессе… А что «доказать» — этого он и сам не сказал бы.

Свадебного пиршества не было, скромно обвенчались в усадьбе священника. Некоторое время кучер Калнынь и его жена рассказывали о том, каким странным, невиданным было это венчание: на Альме — белое шерстяное платье с длинным шлейфом, веночек на голове сполз на сторону. Осиене все время держала невесту под руку, как бы не упала. У Андра такой вид, точно полыни в рот набрал. Люди слушали, но особенно не удивлялись. Альма — да о ней нечего говорить, ее, бедняжку, остается только в гроб и на кладбище. А Вайнели хороший хутор, очень хороший; от такого увальня, как Андр, трудно было ждать такой смекалки. Вот годика через два все увидят, какой из него выйдет хозяин.

Андр Осис и вайнельская Альма не могли надолго задержать внимание волости. Ко второму дню пасхи подоспело более важное событие — свадьба бривиньской Лауры. Пировали только в Леяссмелтенах, потому что Бривини не могли вместить гостей, созванных с половины волости; приглашенные ехали в церковь на тридцати подводах. Пасхальная служба кончилась, но церковь оставалась по-прежнему переполненной, даже айзлакстцы хотели посмотреть, как будет выглядеть под венцом прославленная дочка Бривиня. Она выглядела и на самом деле величаво — в белом, сшитом в Клидзине, шелковом платье с газовым покрывалом, окружавшим ее, словно облако. На женихе — черный костюм, на ногах новые башмаки на шнурках; от страшного смущения он выглядел заплаканным; но медлительность и неуклюжесть, так же как небольшая лысина на голове, ничуть ему не мешали, — люди в этом усматривали как раз те свойства, которые необходимы собственнику Леяссмелтенов. Музыканты из духового оркестра Спруки немного перепили, первую песнь перед венчанием сыграли терпимо, но «Проснись, Иерусалим» [61] « Проснись, Иерусалим» — переведенная с немецкого лютеранская церковная песнь. почти провалили, — Спрука со своим кларнетом часто оставался один, все же кое-как дотянули. Впервые слыша такую музыку в церкви, дивайцы были поражены и восхищены. Но барабана, пока играли в церкви, не было. Микель Лазда остался с ним у корчмы. Повесив инструмент на конец коновязи, он привел в полный порядок подводы, чтобы музыканты по выходе из церкви сразу могли сесть и поехать. Оркестр все же звучал чудесно, должно быть, слышно было даже на другой стороне Даугавы. Микель гордым жестом указал Пакле-Берзиню на церковь. Тот улыбнулся, пожимая плечами, будто и поверить не мог в такое чудо.

Музыканты с трубами бросились к телегам и умчались, прежде чем молящиеся и участники свадьбы вышли из церкви. Возле парадно разукрашенной арки перед Леяссмелтенами оркестр встретил гостей маршем «На взятие Плевны». Микель Лазда старался так, что в эту ясную и тихую погоду гром барабана доносился и до Бривиней.

В огромном зале Леяссмелтенов хватило места только для столов, да и то угощаться пришлось в три смены. Под танцы отвели ригу — пол в ней глиняный, гладкий. Так как в этом году весна была ранняя, то удалось украсить ригу полураспустившимися березками и ветвями вербы с барашками, — выглядело очень нарядно. Танцевали три дня, на третий — уже без барабана и без кларнета. Микель Лазда потерял свою палочку, бить простой — уговорить его было невозможно. Молодая Земжаниете из Крастов плеснула в глаза Спруке водой из штофа, кларнетист почувствовал себя оскорбленным и умчался домой, зажав инструмент под мышкой, и хотя весь оркестр гнался за ним до самых Личей, вернуть Спруку не удалось.

Когда утром на четвертый день поставили на плиту варить прощальные щи, оказалось, что дым валит назад, нет тяги. Осмотрели все дымовые ходы, но не нашли причины. Только после обеда догадались подставить лестницу, подняться на крышу и заглянуть в трубу. Оказалось, что труба заткнута мокрым мешком — кто-то стащил сиденье с телеги Юлы и спустил в трубу. Свадебный пир продолжался еще до вечера. Иоргису из Леяссмелтенов пришлось послать батрака в Клидзиню еще за двумя бочонками пива. Так гуляли на свадьбе землевладельца! На целый год хватило дивайцам разговоров об этой свадьбе.

Осис не поехал пировать, сославшись на болезнь. Это была правда. Вот и теперь, в Янов день, сидел он на крыльце своего нового дома на бривиньском «острове», — совсем согнувшись, обхватив живот руками, чтобы от дыхания не поднимался и не кололо под ложечкой. За эту весну он стал как бы меньше ростом, лицо совсем посерело, усы отросли длинные и обвисли, глаза потемнели и спрятались в глубоких впадинах.

Так сидел он, не двигаясь, уже с полчаса. Солнце палило, нагревая желтую стену с подтеками смолы, по Осису тепла теперь всегда не хватало. Тяжело достался ему новый дом. Уже зимой измучился с проклятым Лешим, который так и не изменил своего норова. Плотников, по уговору, должен был поставить хозяин, но в теперешние времена достать их не так-то просто. Если и удавалось заполучить какого-нибудь из палейских, то только такого, что в мастерстве не особенно смыслил, самому приходилось во всем помогать. Осис ведь не мог допустить, чтобы его дом походил на старую баню с кривыми углами и с порогом, вытесанным топором. Он любил основательную, хорошую работу. Кроме того, надо было спешить — в холодные весенние ночи детишки в клети Бривиней простудились — Янка долго пролежал в жару, Тале до самой троицы ходила с болячками на губах. Маре осточертело подвешивать котелок на жерди, чтобы сварить обед, и всякий раз таскать квашню с тестом в старый дом.

В обеденное время, пустив гнедого в загон, Осис тесал косяки дверей и окон нового дома. По вечерам, пока не смерилось, стругал доски для пола или мастерил оконные рамы — такую работу он делал лучше, чем эти приезжие мастера. По утрам, на рассвете, когда было еще рано впрягать в борону лошадь, он тесал жерди, — Ванаг настаивал, чтобы покрыли крышу дранкой, но к круглым жердям дранку прибивать трудно, кругляши годны только под соломенную крышу; по крайней мере хоть лицевая сторона должна быть гладкой. Осис так уставал, что иногда, перед сном, приходилось то одну, то другую ногу закидывать на кровать руками; по утрам — хоть кричи, пока спина разомнется. Но это все ничего, главное — слабеть нельзя. Впереди пять лет аренды, и, кроме того, Ванаг намекнул, что потом можно будет договориться и о выкупе острова. А то, что Ванаг сказал, вернее, чем у многих писаный договор. Только вот потолочную балку не следовало поднимать одному — и все же поднял, будто впал в детство. Долго потом пролежал на земле, скрючившись, обхватив руками бревно, пока, наконец, не приподнялся на колени и не встал на ноги; но под ложечкой боль осталась. Ничего особенного, только тяжелую пищу не мог больше принимать, часто подступала рвота, голова кружилась; впрочем, если минутку отдохнуть — отпускало, становилось легче. Ночью Мара клала ему на живот горячую бутылку, приходилось потеть, зато до утра не кололо.