Андрей Упит - Земля зеленая

В тот день, когда Циниете позвала племянницу, чтобы еще раз осведомиться, скоро ли умрет старый Греете, Анна пасла скот. Дочь Апалиса, купаясь в Даугаве, распорола ногу об острый камень и теперь лежала у матери в Григулах. Заворачивая на паровое поле четырех коров, трех свиней и несколько овец, Анна увидела Майю Греете — она шла в заросшей кустами ложбине в Лейниеки. «Ну, должно быть, наконец-то уморила своего отца», — подумала Анна. Ей хотелось схватить камень и запустить в нее.

В полдень, подоив коров и нацедив молоко, Анна поспешила домой. Зимой, когда работы в поле не было, хозяйка охотно присматривала за ребенком, по крайней мере Марте жилось так же хорошо, как котенку. Но после того, как начались переговоры о выдаче замуж крестницы, ребенок стал помехой. Сам Цинис все еще оставался по-прежнему ласковым с девочкой, но своими большими руками и распухшими пальцами боялся прикоснуться к такому крохотному созданию.

Марта в люльке тихонько попискивала, хозяйка с крестницей только что кончили пересуды и сидели нахохлившись. Углом передника Циниете утерла глаза, Майя исподлобья смотрела, как Анна пеленает и кормит ребенка. Странные люди эти айзлакстцы, — дивайцы даже о поездке в лес за дровами и продаже теленка не говорили так откровенно и во всеуслышание, как эти о женитьбе и обо всем, что с этим связано. По особенному взгляду Майи Анна поняла, что говорят о ней, и пожалела, что не взяла ребенка и не вышла с ним сразу.

— Чудно все устроено, — рассуждала дочь Греете, с нескрываемым отвращением прислушиваясь, как чмокает губами девочка, посасывая соску, — дети большей частью появляются у тех, кому они меньше всего нужны…

У Анны вспыхнули уши. Это уже не впервые — сколько раз краснела она, выслушивая намеки, когда они начинали обсуждать беду Юрки Григула.

— Как, например, у Валлии Клейн!

Анна думала, что больно заденет, но не тут-то было. Соглашаясь, Майя Греете кивнула.

— Да. И у тебя. Женщина молодая, на лицо тоже ничего, какого-нибудь сына испольщика могла бы подцепить. А теперь сиди у чужих на шее.

Циниете взяли жилицу под свою защиту.

— Про Анну этого сказать нельзя. Она свой хлеб всегда заработает.

— Хорошо, — сказала Майя, — но разве только в Лейниеках хлеб? Двоим нам здесь нечего будет делать.

— Немножечко я и сама еще помогу, — вставила Лейниеце, поблагодарив ласковым взглядом крестницу за то, что собирается взять на себя всю тяжесть домашнего хозяйства.

Теперь Анна ясно поняла то, что до сих пор только предчувствовала. Ей с ребенком придется убираться отсюда, в Лейниеках нужна батрачка, которая целый день будет работать на поле и не должна терять времени около ребенка. Как жуткий сон промелькнуло воспоминание о зимнем поле в вихре метели; закутанный в шубу Арп, красное лицо, злые глаза, пытающиеся разглядеть странницу, ужасная пропасть Даугавы и слабый огонек, едва мерцавший где-то бесконечно далеко в снежном буране…

Анна вздрогнула, как будто в этот ясный весенний день ворвался острый зимний ветер. Положила Марту в люльку и заторопилась выгнать скот на пастбище, хотя еще добрых полчаса можно побыть дома. Услыхав, что ребенок заплакал, подумала, — он мешает обеим хозяйкам, как старой, так и молодой, и вернулась.

Циниете стояла над люлькой, не злая, сердиться она вообще не умела, но недовольная.

— Ну, чего тебе опять не хватает, барыня ты этакая! — говорила она, тихонько шлепая маленькую. — Соска во рту, а не спит. Розг, легоньких розг тебе надо!

С открытой ненавистью Майя взглянула на Анну и, явно намекая, громко сказала:

— У моего хозяина есть кошка — захудалая, но котят приносит каждое лето. Где их утопишь — льняное мочило батраки не дают загаживать. Хозяин так делает: подвернется дальняя поездка, сунет котят в мешок, отъедет подальше и выпустит всех на дорогу. Эта чертова скотина всегда найдет дом, где прижиться.

Анна стояла у люльки, опустив руки, широко раскрыв глаза и слегка приоткрыв губы… Нет, кажется, не поняла — эти бесстыжие ведь не очень-то чутки. Майя Греете пожала плечами и сказала так, чтобы самой большой тупице стало ясно:

— В березах у Дивайской станции нашли одну брошенную девчонку. Грейнеры со Стекольного завода взяли на воспитание. Счастье привалило подкидышу, — неизвестно в каких кустах зачат, а вырастет у господ. Дивайцы уверяют, что это ребенок Латыни Рауды.

Конечно, Анна поняла намек, — почему, мол, она со своим ребенком не поступила так же. Возмущенная, не думая, что говорит, ответила:

— Нет, айзлакстцы уверяют, что это девочка Валлии Клейн и Юрки Григула.

Одной рукой схватила платок, другой Марту из люльки. Выбегая, завернула, как попало, не слушая, что кричит ей Майя Греете, Тут слушать нечего — вражда на веки вечные, житья не будет, как только Майя придет в Лейниеки хозяйкой. Скорее надо убираться отсюда, — чем дальше, тем лучше.

Погнала скот в гору, безжалостно хлестан хворостиной, не разбирая, кто заслужил, кто нет. Досталось даже старой свинье, которую никогда не подгоняли, всегда сама плелась вслед за другими.

Анне все опротивело. Жизнь — одна большая яма, полная навозной жижи, из ямы никогда не выберешься, — этот несчастный младенец связал по рукам и ногам.

Скотине здесь некуда было податься. На вспаханном поле Григулов, рядом с паровым, ячмень еще только всходил, одни овцы могли забрести на поле и сорвать по стебельку. Оводы еще не появились, а мухи коров не очень-то одолевают. Анна положила ребенка на межу, срезала и заострила гибкую березовую жердочку, долго возилась, пока воткнула наискось в засохшую землю. Привязала к вершине жердочки большой платок и уложила в него Марту — как горошина в открытом стручке, лежала она и широко раскрытыми глазами смотрела сквозь бахрому платка. Может быть, искала взглядом мать, может быть, просто так засмотрелась на клочок неба, стараясь угадать, как далеко простирается это синее и пустое пространство.

— Нам повсюду будет тесно, разнесчастное ты дитя! — сказала ей Анна, отчеканивая слова. — Всю жизнь будем мотаться под ногами людей, из каждой подворотни нас выволокут. Тот своих котят завязал в мешок и выпустил на большаке… Действительно, тебе было бы лучше, если бы я отнесла тебя под березу у станции, туда, где Латыня Рауда своего положила…

Она сердито разжевала кусок черного хлеба и кусочек сахара, завязала в чистую тряпочку и сунула в рот ребенку. Несколько раз качнула березовую жердь.

— Качайся, качайся, горемычное дитя! Пусть ветер тебя качает, такая твоя доля!

Но ветра не было. Жердь немного поколыхалась и остановилась, люлька повисла почти у самой земли; большой куст чертополоха заглядывал между углами платка, словно дивясь невидали. Невдалеке, стараясь поднять рыло, хрюкала старая свинья, будто спрашивая, не может ли и она посмотреть.