Андрей Упит - Земля зеленая

Она Порывисто тряхнула взлохмаченной головой и взмахнула руками, будто крыльями, на которых могла подняться. Нет, не взлетела, только сильные босые ноги легко унесли ее к Марте. Малютка сидела, согнувшись, лобик почти упирался в вытянутую вперед ножку, обмотанная ручка вздрагивала. Когда Анна усадила ее прямо, прислонив спинкой к стеблю конского щавеля, уложив больную ручку на двух широких сросшихся лопухах, маленькая взглянула такими ясными, синими глазками, что Анна изумилась, впервые увидев, какие они большие и умные.

Слишком долго молчала Анна — бродила с завязанным ртом и зажмуренными глазами, не видя ни людей, ни того, что происходит на свете. Будто потеряла право высказать все, что кричало у нее в груди и до утра не давало заснуть. Теперь она знала, не зря копила обиду и горечь, все расскажет своей дочери, которую сегодня впервые увидела, всем сердцем поняла ее вопросительный взгляд.

Она присела перед Мартой и начала говорить, кивая головой, дополняя слова жестами:

— Ты не шевели ручкой, она быстрее заживет. Больно, говоришь? Ну, конечно, я знаю, что больно. Видишь этот палец на левой руке. Все прошлое лето он меня мучил, иногда ночью хоть лбом об стенку бейся. Но — прошло, зажил, видишь, на нем и рубца нету. Только новый ноготь вырос немного корявый, по это ничего, у старого Брамана в Бривинях два пальца оторваны, а он все же живет, господин Бривинь два года подряд его нанимал. Но ты не знаешь, каково бывает, когда болит сердце, когда оно из груди рвется, когда разрывается на части. И кровоточит, и нельзя обмотать его тряпкой, чтобы унять кровь. Но так бывает только у взрослых, твое — должно еще вырасти, тогда узнаешь.

Соска почти высосана, надо затянуть потуже и положить в ротик, Ест Марта хорошо, и животик всегда в порядке, Жаль, что девочка еще не говорит, Анне одной трудно, а высказать хотелось многое.

— Да, ты видишь, бродит все та же свинья, которая тебя хотела съесть. Я ее хворостиной проучила, но она глупая, серьезно на нее нельзя сердиться, есть другие, еще хуже. Ты таких не видала, а вот я насмотрелась. Одна такая опухшая, обросшая черной щетиной, с серебряным галуном на фуражке, — как вспомню, будто каленым железом кто прикоснется, до того мне больно… И еще одна — с пучками шерсти под носом и над глазами, та еще прожорливее. И другие — много их, всюду торчат их рыла. Но теперь им до нас не добраться, теперь нас двое. Не думай, что ты маленькая и ничего не можешь, если сидишь в борозде и походишь издали на круглый дождевичок. О нет! Из нас двоих ты самая сильная. Там, в Григулах, один все время шляется, вытягивая кривую шею, — мне кажется, мне, право, так и кажется, что он приперся бы сюда, не будь тебя, тебя боится…

Вдруг она вздрогнула всем телом, схватилась обеими руками за голову и закрыла глаза. Противные, алчные морды мерещились вокруг, за спиной протягивались выпущенные когти… Она прильнула ртом к маленькой, до смешного крохотной ножке, которая, высунувшись из пеленок, чуть заметно перебирала пальчиками, потому что на них садилась назойливая муха. Губы почувствовали слабую волну разливающегося тепла, словно пролетела бархатистая пчелка и всколыхнула растворившийся в воздухе солнечный блеск.

Так, нагнувшись, она сидела, пока не улетучились все эти страшные призраки. Она еще не была сломлена, торжествующая жизнь поднималась в ней, выпрямляясь, как молодое дерево, когда ветер сдунет со склоненной верхушки намерзший снег. Решившись на что-то не совсем еще ясное, она просветленными глазами смело посмотрела вокруг. И Марта повернула головку, словно что-то услышав в кустарнике ложбины.

— Ты слышишь, кто это там защелкал? — спросила Анна. — Соловей! Маленькая серая пташка, но голос у нее лучше, чем у Анны Смалкайс в Бривинях. Если бы ее пустить в церковь, мне кажется — зазвенели бы стекла. Сейчас, после обеда, она еще не так разошлась, сейчас ее клонит ко сну, ведь всю ночь пропела. Но подожди вечера или проснись утром пораньше… Сегодня на заре я шла с подойником из хлева и сказала: «Слышите, хозяйка, как он заливается в ложбине!» — «Да, — ответила она. — Вчера утром щелкали двое, теперь один. Другого, должно быть, съел кот Григулов. Это такая уж дурная птица, как зальется — ничего не видит, не слышит, можно рукой снять с ветки». И посмотрела на своих кур, которые рылись в навозной куче. Я знаю, что она думала: чего ты суешься со своим соловьем! Коту Григулов безразлично — воробей или соловей. А мои куры несут яйца; когда приедут гости, родня Циниса из дивайцев, можно будет одну зарезать и сварить в котелке. Правда, это так и есть!

Марта ничего не ответила, теперь ее головка повернулась к Даугаве. Мысли Анны прыгали странными скачками, какими-то обрывками, но в одном и том же направлении.

— Это — Курземский бор. Доходит до самого берега и смотрится в воду. Совсем странно — верхушками вниз. И видишь ли, стволы в воде не красноватые, а совсем серые. Куда краснота девалась? Облачко, оно купается в воде такое же белое, как на небе… Странные вещи, не правда ли? Об этом отражении Цинис говорит так: «Это очень хорошо, когда ловишь рыбу, в тени лосось ничего не видит, сам так и прется в сети». Лосось, да… Но мне кажется, мне, право, так кажется, что и сам он такой же лосось и плывет в тени. Разве ты не заметила?

Но Марта, должно быть, ничего не заметила. Соска во рту совсем не шевелилась, головка склонилась вниз, казалось, малютка что-то серьезно обдумывала.

— Да, да, — Анна кивнула. — Об этом надо подумать. Я тоже взялась за ум, но до сих пор мне не с кем было поговорить. — И скользнула взглядом вниз по течению Даугавы. — Ты, должно быть, так далеко не видишь, но там есть на что посмотреть. Зеленые и красноватые полосы по Курземскому откосу доходят до самого берега, — точно такие же узоры старая бабушка Калвица вязала на рукавичках. Красиво! Так и хочется провести рукой и погладить. Но Лейниек говорит: «Подожди лета, склоны пожелтеют от цветущего на них желтоглава». Там старые николаевские солдаты живут на казенной земле, по десять пурвиет на каждого, — сыт не будешь и с голоду не умрешь. Ты этого не поймешь, я тоже не все понимаю. Но все кругом так противно, так бедно, что и смотреть не хочется. Это уж по узорчатые рукавички, а необработанная пустая земелька, где растет больше желтоглава, чем ячменя.

Соска выпала изо рта, Марта склонилась носиком к самому животику.

— Ага, спатеньки захотелось! — Анна взяла ее на руки. — Растянись вот так на руках, ты ведь все равно не смотришь. Там дальше земля, такая зеленая, что на солнце слепит глаза. По разве у них есть время остановиться, посмотреть вокруг и улыбнуться? Зелень еще нельзя молотить и ссыпать в мешок — Симка и Клидзине за зелень ничего не платит. Симка за всех решает, на что нужно смотреть… Вот — те же Григулы… За сто шагов — чудесный крутой берег, оттуда как на ладони видна низина до самого имения, церковная колокольня и большая полоса болотного леса. Внизу Даугава, бор с опрокинувшимися в реку соснами тянется по откосу все дальше и дальше и, спускаясь к Клидзине, теряется в синей дымке — я уже и не различаю, в каком месте он пропадает, хотя у меня глаза, как у мышиного ястреба. Да, были бы крылья, полетела бы посмотреть, где он исчезает и что за ним… А где выстроили люди свои жилища? В яме, чтобы ветер не рвал крышу, хотя крыша из дранки, дранка прибита гвоздями, и ничто не оторвется. В яме живут, чтобы другие не заглядывали, да и сами не хотят никого видеть. Григулиене должна задрать вверх голову, чтобы увидеть, не топчут ли наши овцы их ячмень. Юрке приходится кривить еще больше свою шею, чтобы рассмотреть, со мною ты или нет… В яме — я тебе говорю, в яме они все, и даже те, кто на горе. Каждый дом — глубокая яма, на дне ее они топчутся. Кому живется хорошо — ну, тех еще понять можно, но так же поступают и те, кому живется трудно и грозит разорение. Тогда ищут кого-нибудь, кто пришел бы и спас, чтобы яма не оставалась пустой и в нее не забрался посторонний. Поэтому, маленькая, Цинисам в Лейниеках и нужен Юрка Григул, хотя он самый последний пройдоха и сволочь, лентяй и пьяница, хотя Валлия Клейн с таким же маленьким, как ты, мотается по свету и платит адвокатам за советы, нельзя ли заставить его платить на ребенка. Ничего она не получит, только еще беднее станет. Юрке Григулу нужна Майя Греете, потому что она коротконогая и одна может опрокинуть в мочило воз льна. У Майи — больной отец, ты его не видела, я тоже; он, должно быть, очень болен, потому что лежит уже третий год и все не умирает. А они не могут ждать, боятся, чтобы в яму, называемую «Лейниеки», не влез чужой, потому что в Григулах живет такая из Клидзини, которая скалит зубы всем мужчинам. Сейчас Майя там, внизу, и я не удивлюсь, если Цинисы посоветуют ей убить больного отца, раз он сам не понимает, что пора умереть. Если яма требует, то нет на свете греха, которого они не совершили бы. Ты видела ее, эту Майю Греете?.. Она еще больше дрянь, чем ее Юрка. Она посоветовала мне всунуть тебя в мешок, отвезти и выбросить на большаке: она боится, что мы можем навсегда остаться в ее яме. Но в ней нам нет места. Как только отцеубийца подойдет к яме, мы выберемся оттуда. Какой-нибудь угол всегда найдем себе. Всегда, это я тебе говорю! Я никого не боюсь, теперь уже нет! Слишком долго я боялась и пряталась от этих подлецов и негодяев. Но я еще молода, и кулак у меня крепкий…