Ефим Гринин - Золотые коронки

— Браво, брависсимо, мой Фридрих! — расплылся в улыбке полковник. — Ты дьявольски быстро растешь! Такое усердие заслуживает награды.

Он вынул из стола рамочку, вставил фотографию и полюбовался внуком. Потом взялся за письмо. Жена так подробно описывала постоянные бомбардировки, что полковник с опаской взглянул на фотографию. Жизнь Фридриха была дороже всего. Он не пожалел бы денег, чтобы переправить семью в безопасное место, например, в Цюрих. Но, к сожалению, дело было не в деньгах.

Вздохнув, полковник продолжил чтение. Дальше шли жалобы на трудности с питанием, просьба прислать жиров. Полковник поморщился и нажал кнопку звонка.

— Зейцель, когда мы отправили последнюю посылку с жирами?

— Три недели назад, герр оберст. Девятнадцать с половиной килограммов шпика.

Полковник мысленно прикинул. Почта идет до Дрездена четыре дня. Двадцать килограммов меньше чем за месяц на пять человек!

— Дьявольский аппетит, они думают, что свинина даром достается!

— Так точно, герр оберст. Этих свиней мы изъяли у лесника.

Глаза Зейцеля сощурились от удовольствия. Полковник разозлился.

— Болван! Я жизнью рисковал. Там кругом партизаны.

Зейцель озадаченно округлил глаза. В его памяти ничего страшного от поездки за свиньями не осталось. Но раз оберст говорит, значит, так и было.

— Сколько свинины осталось, Зейцель?

— Одна незарезанная, герр оберст, и половина окорока.

— Немного! Но семья есть семья, Зейцель, — философски заметил полковник. — Мой внук Фридрих фон Крейц весь в меня, он жить не может без шпика. Он растет, ему нужно хорошее питание. Завтра утром отправить посылку в Дрезден.

— Слушаюсь, герр оберст!

Поразмыслив, полковник распорядился зарезать свинью, сделать копченые окорока и присолить остальное. Зейцель отлично готовил копчености, но тоже любил шпик, и полковник строго сказал:

— Запасы беречь!

— Так точно, герр оберст! В городе ни одной свиньи уже нет…

— Не рассуждать! — прикрикнул полковник.

Он начал готовить генералу сводку имеющихся данных о подготовке наступления русских. Но дверь снова скрипнула. Низенький фельдфебель вручил ему стандартный пакет с грифами «совершенно секретно» и «весьма срочно». Полковник вскрыл пакет и вынул бланк. И тотчас рука его потянулась за телефонной трубкой.

— Лейтенанта Павлюка ко мне!

Положив трубку, полковник некоторое время вчитывался в полученное донесение: «Р2 у меня. Ждите важные сведения. Радиоданные номер три. Подпись РМ». Внизу стоял значок одного из трех шифров, полученных Петерсом. Полковник потер толстые, с набрякшими венами руки и поздравил себя с успехом. Он сдвинул шторку с топографической карты и несколько минут рассматривал ту точку к востоку от линии фронта, откуда Петерс сообщил о себе. Затем подошел к буфету, достал узкогорлую бутылку коньяка, налил в серебряную чарку и выцедил губами золотистую ароматную жидкость.

— Да, это удача, — сказал он вслух. — В паре с ней Петерс сделает все… Это большая удача.

Полковник фон Крейц со своим отделом занимал двухэтажное здание школы-семилетки на Пушкинской улице. А на углу Пушкинской и Артемовской за крашеным заборчиком скрывался небольшой домик с густой паутиной антенн. Начальником этой второй радиоаппаратной абвера был лейтенант Павлюк.

Имея превосходную технику и персонал, аппаратная поддерживала связь с разведывательной агентурой в тылу советских войск, перехватывала радиограммы противника и после дешифровки и сопоставления передавала командованию, а особо важные материалы даже в ставку фюрера. Отсюда велось и контрольно-слежечное наблюдение за рациями немецких войск.

Перед тем, как явиться к полковнику, Павлюк зашел в аппаратную. Часовые на улице и у крыльца вытянулись перед ним. По обе стороны коридора за стеклами дверей виднелись головы дежурных радистов.

В конце коридора была обитая железом дверь. Павлюк открыл ее. В маленькой комнатке, освещенной настольной лампой, испуганно вскочили шифровальщик штабс-фельдфебель Рейнгард и старший радист Штимме. «Все понятно, — подумал Павлюк, — обмен отпускными впечатлениями».

Он придирчиво выслушал рапорт. В аппаратной он преображался. Здесь он был начальником, чьи приказы и распоряжения выполнялись точно и беспрекословно. О, в германской армии дисциплине придается первостепенное значение! Лейтенант отлично изучил порядки и нравы вермахта. Никакой фамильярности с подчиненными, никаких разговоров о настроениях и переживаниях, никакой откровенности. Повиновение начальству и суровая требовательность к подчиненным, — вот его стиль.

— Ефрейтор Штимме, вы еще в отпуске? — тон лейтенанта был ровен и холоден, он даже не смотрел на оцепеневшего ефрейтора, зная, что тот дрожит от страха попасть на передовую.

— Никак нет, герр лейтенант, я прибыл из отпуска вчера, — ответил Штимме. — Я не опоздал ни на один день, герр лейтенант.

— Отпуск кончился вчера, а отпускное настроение не кончилось. Вы забыли инструкцию, Штимме! Где ваше место?

Ефрейтор начал оправдываться, но Павлюк оборвал его:

— Предупреждаю, Штимме, я не потерплю разболтанности. Займитесь делом.

Павлюк просмотрел все, что поступило от дежурных. Часть материалов он положил в портфель для оберста, кое-что оставил для дополнительной проверки, остальное откладывалось пока в архив.

На улице настроение лейтенанта ухудшилось. Офицерский мундир не спасал его от одиночества. Он заслужил этот мундир, судья Марков еще до войны заставил его выполнить немаловажные задания, но сослуживцы не давали ему забывать, что он всего лишь русский в германской форме и что это временное, вызванное войной явление.

Только женщины избавляли его от ощущения своей неполноценности. И лейтенант вел далеко не монашеский образ жизни.

В это лето он часто бывал у Ефросиньи Савченко. С приездом Галины все изменилось. С первого взгляда он понял, что Галина из тех женщин, ради которых мужчины готовы на все. Она принадлежала к избранному кругу и в то же время, как и он, была в числе людей, которых ненавидела ее мать. Это делало ее особенно близкой и желанной для Павлюка.

Правда, за эти два дня он мало подвинулся к цели. Только сегодняшний разговор можно считать хорошим вступлением. Но время, время… За женщинами удобнее ухаживать вечером и ночью, а он постоянно занят. Что если в самом деле попросить у оберста освобождение от ночных дежурств?

Однако как только он вспомнил припухшие темные веки фон Крейца, из-под которых колюче поблескивали серые глазки, ему стало не по себе. Оберст непременно спросит, в чем дело. Разве ему объяснишь!

Полковник сидел в кресле и барабанил костяшками пальцев в такт трескучему маршу. Возле него стояла серебряная чарка и бутылка с французским ярлыком.