Ефим Гринин - Золотые коронки

— А, лейтенант Павлюк! — приветливо воскликнул он, демонстрируя превосходное знание русского языка. — Здравствуйте, очень рад вас видеть! Как ваши дела?

— Аллес ин орднунг, герр оберст! — отчеканил Павлюк, внутренне вздрагивая от чересчур ласкового тона начальника: когда оберст злился, было яснее, чего он хочет.

Между тем полковник зорко наблюдал за выражением лица лейтенанта. Он презирал слабости Павлюка: душевную неуравновешенность, неумеренное пьянство, частые связи с женщинами. Но Павлюк обладал редкими способностями шифровальщика. В ряде случаев, когда лучшие специалисты из Берлина становились в тупик, он справлялся с решением сложнейших задач дешифровки.

Вероятно, карьера Павлюка могла сложиться удачнее, если б он не попал в руки фон Крейца. Полковник придерживал его при себе. Кто знает, быть может способности этого распутника еще пригодятся.

— Вы пойдете к себе в аппаратную, — сказал полковник, решив, что Павлюк в нормальном состоянии. — Должны быть важные сведения. Радио данные номер три. Вы лично проследите за этим. Никаких отлучек до получения шифровки — и сразу ко мне. Кроме меня, никому не докладывать! Имейте в виду, я придаю этому исключительное значение…

«Все пропало, — подумал Павлюк, опустив глаза. — Шифровка может быть и через неделю. А просить бесполезно!»

Смятение Павлюка не укрылось от полковника, но он не повысил голос. У него достаточно средств, чтобы держать Павлюка в руках, пока тот нужен германской разведке. А сейчас не стоит его волновать.

— Не расстраивайтесь, лейтенант, ваши дамы подождут. Выпейте лучше вина, — сказал полковник любезно и налил ему коньяку. — Я доволен вами. Если встретите Василия Петровича Маркова… — фон Крейц сделал ехидную паузу… — передайте ему мое спасибо за вас. Я не подозревал, что русские умеют так хорошо работать.

Светало. Рассеивался ночной туман. Воздух над нескошенным лугом еще не напитался ароматом буйного разнотравья, лишь зоревая свежесть была разлита над землей. И умытое небо добродушно прищурилось петушиным глазом луны на открытый «виллис», прочертивший по лугу две седые от росы стежки.

В умиротворенную предутреннюю тишину откуда-то издалека ворвались тяжкие горестные вздохи земли, содрогнувшейся от взрывов.

Сержант притормозил и разом с капитаном оглянулся на лиловую кромку горизонта, где таяли акварельные краски немой картины воздушного боя. Бледные лучи прожекторов вздымались в вышину, перекрещивались, образуя причудливые фигуры. Их настигали, пересекали красные, зеленые, синие пунктиры трассирующих снарядов, клубясь ватными комками разрывов.

— Дают фрицы жизни! — вымолвил чернобровый сержант. — Скажи, взялись. Каждую ночь бомбят Ростов!

Рябинки на лице капитана дрогнули, когда он сказал задумчиво, заметно окая:

— Они свое дело тоже знают, Митя. На станции эшелонов ой-ей-ей!

Сержант повел плечами. Влажная от тумана гимнастерка неприятно холодила тело. Он окинул взглядом матово-сизый луг, сказал с сожалением хозяина, оторванного от любимого дела:

— Вот где сено! И пропадает такое добро!

И отпустил тормоз. «Виллис» рванулся, помчался к грейдеру. Когда свернули на дорогу, капитан заговорил:

— Этого добра, Митя, сейчас везде пропасть гибнет — и тут, и там, — он выразительно кивнул вперед, разумея под словом «там» все, что было по ту сторону фронта. — Перебиваются там люди со дня на день в ожидании освобождения. В Азове мой хозяин, помнишь, тот инвалид, однажды разговорился. Пришли, говорит, немцы к нам, стали хозяйничать. Везут в Германию, что есть. На базаре за свои бумажки скупают все самое лучшее, опять же домой отправляют. А нам сулят: «Наша власть прочная, товаров у вас будет завались». Я, говорит, прикидываю, к чему же они клонят. Вот, к примеру, берут хороший каменный дом, ломают и кладут конюшню. Нет, думаю, не верите вы и сами, что у нас останетесь. Кто хозяйствовать собрался надолго, тот не рушит абы как… Он же, мой хозяин, можно сказать, совсем неграмотный, а разобрался точно, без газет, без оперативных сводок, одним чутьем…

Их обогнала колонна грузовиков, прикрытых брезентом. За последней машиной густо клубилась пыль. А когда пыль улеглась, показалось разбросанное в лощине село. Издали, в зелени садов, белые хатки с синими, будто подмалеванными квадратиками окон выглядели невредимыми. Но чем ближе, тем яснее виднелись черные следы гари на белых мазанках, неприветливо торчали печные трубы над домами без крыш. Кое-где на чердачных перекрытиях были навалены остатки черепицы, камня. Домики с плоскими кровлями казались пришибленными. Возле некоторых траурно темнели кучи пепла от сгоревших прикладков сена.

Грейдер рассекал село надвое. У самой околицы на высокой перекладине неподвижно висело в петле тело человека в рваной красноармейской форме. Запрокинутое вверх лицо не было видно, зато все, кто входил и въезжал в село, мог прочитать на фанерном щите на груди повешенного: «Иван Криволапов. Фашистский наймит, изменник Родины».

Сержант был вчера в толпе народа, когда свершалось возмездие над этим палачом, родом из Ново-Федоровки, забившим палкой насмерть сто тридцать советских военнопленных в прифронтовом лагере, и все-таки не утерпел, спросил, оглянувшись:

— Как же его нашли, товарищ капитан?

— Майор найдет! — коротко ответил капитан.

— А я все же не могу понять, товарищ капитан, шкуру он спасал, что ли? Неужто думал, все обойдется?

Капитан, подумав, сказал:

— Нет меры героизму наших людей, Осетров. И подлости человеческой нет меры. Война человека наизнанку выворачивает, и выходит наружу у кого хорошее, а у кого мерзость. Мало ли людей шкуру спасает, только по-разному. А этот гад на муках товарищей выслужиться хотел. А потом путал следы, надеялся, что среди красноармейцев на передовой не опознают его. Но земля велика, а мир тесный. Кто-нибудь да встретится, а память у людей крепкая. Как у Некрасова про Глеба-старосту написано: «Все прощает бог, а Иудин грех не прощается…»

Они подъехали к бывшей хате-лаборатории. Сержант глянул в раскрытое окно справа от крыльца, сказал уважительно:

— А майор уже ждет нас!

Майор Ефременко давно встал. Собственно, он этой ночью и не спал, а так, прилег на койку, подремал пару часов. Высокий, чуть сутуловатый, он мерял комнату по диагонали широкими шагами, то и дело движением головы отбрасывая со лба светлые длинные волосы. С первым проблеском света он стал заглядывать в окно, ожидая капитана.

Без пяти шесть включил приемник. Прикурил под перезвон московских позывных от окурка новую папиросу, слушал сводку Совинформбюро. Улыбка смягчила его продолговатое лицо, когда диктор говорил об успехах наших войск на центральных фронтах. Сводка кончилась набившей оскомину фразой: «На других фронтах ничего существенного не произошло».