Максимилиан Кравков - Эпизод

И шопотом:

— Баландин? Знаете?

Молчат.

Кошкин трудится, медленно записку разбирает:

«Хорошие связи с милицией. Среди них, очевидно, была работа раньше. Надеемся. Гарнизон, как боевая сила — ерунда. Есть свои ребята. В городе все — как на ладони. Дело зашло далеко — боимся провалиться. Не сегодня завтра надо действовать. Чем можешь помочь? Сообщи…»

— Да-а… — Кошкин вытащил книжку записную трепаную, толстую и огрызок карандаша насторожил:

— Какие части на станции стоят?

— Батальон чехов, с ними броневик. Да еще румынцев с полбатальона и тоже броневик. Но только они до города не касаются. За 15 верст нипочем не пойдут…

— Та-ак. А у вас, в организации?

— У нас человек двенадцать…

— Не густо!.. — отозвался иронически мужик.

— Так, только бы начать. А там, пойдет пластать, народу много будет…

Задумался Кошкин. Руки сжал, пальцы хрустнули.

— Ты… вот что скажи Николе. Ден через пять, подтянем человек с полсотни. Раньше — не успеть. Ежели до того у вас неустойка выйдет — ну… тогда разве вот с ним, — кивнул на длиннобородого, — тарарам какой сообразим… Чтобы отвлечь…

Длиннобородый потянулся, зевнул.

— Эт-то… могем.

Поезд шел еле-еле, ощупью. Впереди его плыл броневик и длинный хвост вагонов, набитых солдатами, беженцами и товарами, словно взбирался на задремавший вулкан, готовый пожрать эту пеструю мешанину. В продолжение всей дороги, от момента посадки, Архипов ехал в каком-то восторженном оглушении. Уж очень чудно было лежать на верхней полке и лениво, в такт колес уходящего поезда, переговариваться с соседями о дорожных пустяках, тогда как на самом деле, по-настоящему, может быть, сейчас, сию минуту, его окровавленное, расстрелянное тело пихнули бы в яму…

И оттого, что победа осталась не за настоящим, не за обычной проклятой правдой, и оттого, что было это возвращением к высшему благу, — к жизни, он все время старался нарочно переживать самые острые моменты происшедшего и сознавать, что все это — в прошлом.

Теперь, приближение к месту пробудило в нем мысль о той цели, с которой он ехал. Мысль эта зацепила и размотала клубок других, побочных мыслей. Архипов спустился с полки и протискался на площадку.

Ветер освежил его, он смотрел на мелькавшие, плотные стены зеленого ельника, запорошенного снегом, слушал, как с ритмичными, трубными вздохами одолевал подъем паровоз, и наконец, просто спросил себя — зачем он едет? Только для того, чтобы убежать от N-ских палачей, да перевезти письма, которые дал ему Решетилов?

А потом? Опять эта бесконечная лямка, без смысла, без содержания?

Ведь сейчас, когда на старой жизни и у него, Архипова, и как будто у всех кем-то решительно ставится крест, сейчас-то и есть возможность шагнуть к тому новому, о чем расплывчато и смутно мечтал он в минуты раздумья. Неужто пропустишь эту возможность?

Распахнулась дверь из другого вагона. С вихрем острого ветра, с грохотом и лязганьем колес перебрались на площадку два человека.

Плотный железнодорожник и изящный, чешский офицер.

Оба, видимо, ехали недалеко, в вагон не пошли, а стали рядом с Архиповым и продолжали разговор.

Железнодорожник озабоченно и протестующе говорил об остановившемся движении и махал рукой.

Чех вежливо поддакивал, соглашался и часто упоминал о большевиках, которые нападают на поезда и которые убили его «брата-майора».

— Это… это… как вольк, — подыскивал слова чех, — некультурный, нецивилизованный. У него нет правил идеализма и человечности…

Какая-то дама перебиралась в другой вагон.

Чех, мгновенно извинившись, прервал разговор и галантно отворил перед нею дверь.

Муторно стало Архипову от вида этих людей, от поезда. И еще сильней захотелось сделать что-то, определить себя чем-то, в угрожавшей ему неопределенности…

Поезд замедлил ход, засвистел, застучал по стрелкам и мимо побежали длинные жилые эшелоны с лошадьми, с иностранными надписями, с укутанными и неодетыми солдатами, со всем походным, военным хозяйством. Ярко светило солнце и перрон небольшого вокзала кишел народом. Взяв свой мешок, Архипов слез с другой стороны и сразу, в узких проходах между вагонами, попал в толпу, в разноязычный галдеж и говор.

Чего-то ждали, на что-то смотрели все эти необычно сбежавшиеся люди. Архипов даже обрадовался человеческой сутолоке. Не жалея боков, протискался вперед и очутился против новенькой угольной эстокады, бревенчатым мостом перекинувшейся через полотно.

Под одним из пролетов стояли солдаты с винтовками, и какой-то казак, с желтыми, засаленными лампасами, залез по бревнам наверх и укреплял болтавшуюся внизу веревку.

Архипову сразу сделалось страшно. Он оглянулся, точно ища объяснения. Пыльный, черный мастеровой, в блузе, залитой маслом, стоял плечом к плечу, рядом с Архиповым и, поймав его вопрошающий взгляд, мрачно и подозрительно отвернулся.

Гомон, шум и свист залпом загремели где-то близко. Толпа зашевелилась, метнулась, раздалась, и дикая ватага людей в красных фуражках устремилась к висевшей веревке, волоча за собой человека. И с жестоким любопытством, объединявшим всех этих гогочущих, плачущих, злорадствующих и проклинающих людей, Архипов остался и смотрел. Безусые мальчишки с исступленными, трясущимися лицами, дикари, сумасшедшие красильниковцы, суетились у виселицы, заправляя на маленьком, в черное, рваное пальто одетом, человеке веревку.

Лицо его, белое, белое, ничего не выражало, кроме окаменевшего недоумения. Он ворочался неловко, покорно уступая ощупывавшим его пальцам, а толпа умолкла, приподняла многоликую голову и, раскрыв многозевный рот, умерла в ожидании…

С тоской и ужасом посмотрел Архипов наверх.

Вся площадка эстокады была набита черными гроздями людей, перегнувшихся вниз и смотревших в одну точку.

Архипов взглянул повыше и увидел праздничную синеву утреннего, прозрачного неба и золотой лоскуточек облака, таявшего в лазури…

Шумно охнул внизу прибой голосов.

Маленький, в черном пальто человечек висел на веревке, едва не касаясь земли вытянутыми носками сапог.

К Архипову была обращена спина с завязанными на ней руками, еще судорожно перебиравшими пальцами. Тело медленно поворачивалось, показывая щеку, и тут все шумно загалдело кругом, и Архипов заметил у виселицы чешского офицера, того, который был в поезде.

Офицер стоял в толпе шумевших военных и аплодировал.

Растолкав стоявших, бормоча ругательства, выбрался Архипов из толпы и пошел к селу, за расползающимися кучками народа. Отовсюду говорили.

— Зря это, — утверждал один, — не развинчивал он рельсов, зря загубили.

— Да ведь сознался?

— В чорте сознаешься, как до смерти запорят…