Борис Ряховский - Отрочество архитектора Найденова

Седой освободил рябого от нитяных пут, отпустил. Рябой, не завершив круга, ушел в степь. Седой слегка ослабил связку белой: чего ей мучиться со связанным крылом. С птицей в руках вышел из дому. Предложил Евгению Ильичу уйти с ним.

Евгений Ильич закивал: да, только напоит чаем хозяина. Мартын захрипел: вот ведь, дескать, случай, вчера вечером в потемках переходил из голубятни в дом и угодил в открытый погреб. Если бы не Седой — конец… На разъезде не знали, что хозяин здесь: приехал поздно, в казарме спали.

— Обойдется без чая, — сказал Седой. — Пойдемте отсюда, Евгений Ильич.

Мартын спросил, зачем он взял голубку. Язык его не справлялся со словами. Укутанный в китель и одеяло, он был как тряпичная кукла, из которой высыпались опилки.

— Потому что краденая, — ответил Седой, чувствуя, как от гнева у него расширяются зрачки.

— К-как краденая? — Рука Мартына, вздрагивающая, белая, с синими ногтями, была бессильна удержать отворот одеяла. — Цыг-ган п-принес, г-говорит, давай деньги… сказал, Седой продает парой. Трояк надбавка за рябого… когда он даром не нужен.

— А то вы не знаете, что голубка краденая? — Седой спросил это издевательски.

Евгений Ильич покачал головой с осуждением Мартын кротко, с благодарностью взглянул на Евгения Ильича. Предложил взять взамен белой выводного из-под семиреченских тошкарей. Седой отвернулся. Мартын вернулся из сарая с белой птицей — легкой, с черными выпуклыми глазами, на груди длинные поперечные ряды перьев закручивались в махровую розу. Вынес дымчатую тучную птицу:

— Турман, старинная русская порода… Меняемся?

Седой делал знаки Евгению Ильичу и, когда тот наконец подошел, зашептал:

— Уйдем скорее, скорее!

— Как можно, Ваня, — зашептал в ответ Евгений Ильич. — Его надо домой доставить, он сам не доберется… Твои страхи…

— Да вы его не знаете! Он притворяется, — в раздражении зашептал Седой, — он хитрит, момент выбирает.

— Ну какой еще момент, что вы там с Сережей вообразили, он сам не свой, — с досадой перебил Евгений Ильич. — Ловушки какие-то, капканы!..

— Тише… — Седой замолк: за спиной Евгения Ильича стоял Мартын, держал кружку обеими руками.

— Три года назад у меня сердце схватило, — заговорил Мартын, будто не слышал их разговора, — на улице ручьи… Голубь сел на подоконник. Я заплакал, не стыдно сказать хорошо, как в детстве. Был кочегаром в юности, мечтал иметь часы марки «Павел Буре», их только машинистам выдавали. Не получил часов — не жалею. А вот что голубей хороших не завел, как в детстве мечталось… Вышел из больницы — и в Ташкент, Хиву, Москву за голубями. Мечтается, знаете, вывести породу для наших мест, у нас ветра, только сильная птица летает. — Мартын жадно тянул чай, так что кожа обтягивала костистый лоб. — Я денег не жалею, у меня птица первый сорт!.. На праздник не скупятся. По службе обгоняют молодые, с дипломами, я все по линии мотаюсь: шпалы, костыли…

Мартын говорил, говорил, он стал красен, в возбуждении хватал Евгения Ильича и Седого однажды схватил за локоть горячими руками. Седой отскочил, вновь указал Евгению Ильичу в сторону разъезда. Но тот не желал замечать его знаков, а пытался остановить болтовню Мартына и увести его, уложить в тени на раскладушку: он верил Мартыну и не верил Седому!.. А Мартын… Мартын не мог отнять белую — сил не было, он тянул время, ждал своих.

— Вы ему верите!.. Будто он не знает, что белая краденая? — сказал Седой.

Мартын услышал, он влез между ними, с готовностью стал повторять свой рассказ — как Цыган пришел к нему в отделение дороги с голубями за пазухой. При этом просил о продаже не проговориться Жусу…

— Жусу?.. Не проговориться? Вы все врете! — выкрикнул Седой, обмирая, зная, что губит себя, но сорвало его, понесло, не остановиться — летит, пропал!.. — Все боятся вас. Я видел! Самые страшные люди, которые так, втихую!..

Мартын повернулся к Седому, вывалился из одеяла, тупо, с испугом оглядывался на Евгения Ильича, лепетал:

— Ты чего?.. Ты погоди… Кто боится?..

— Я боюсь! Они!.. — выкрикнул Седой, отступая, проваливаясь в полынь как в сугроб и прижимая к груди голубку. — Мой отец!.. Ксения Николаевна!.. Спросите у Евгения Ильича — его дочь боится!

— Меня? — твердил Мартын. — Ты чего, ей-богу!

— Я сам видел! — выкрикнул Седой. — Видел, как Жус перед вами на брюхе!.. Как вы полковника били!

Он знал, что совершил непоправимое, он вконец выдал себя! Бежать, бежать! Он стиснул белую, та задохнулась, захрипела, задергалась в руках. Ненависть, страх рвались из горла обжигающей струей.

— Какой еще полковник? Ничего не понимаю. Стой ты!

— Полковник Пилипенко! — крикнул Седой. Дерганье белой передалось его рукам. Его начало колотить. — В редакции работает!

— Какой он полковник! Брехун. — Мартын заулыбался Евгению Ильичу — вот, дескать, объяснились, — улыбался неуверенно, ждуще.

— Брехун? Он был офицером особых поручений у маршала Рокоссовского!

— Был какой-то Пилипенко у Рокоссовского. Этот врет, будто он и был, его уж вызывали, предупреждали… А мне он племянник. — Мартын обратился к Евгению Ильичу. — Веру Петровну Пилипенко не знаете, в дорпрофсоже работает? Он мать сосет, как глиста. Она десять лет в одной юбке ходит. В отца своего, подлеца, вышел…

— А Жус? — спросил Седой. — Жус, начальник группы захвата угро, тоже ваш племянник?

— Какая группа захвата?.. Он в обэхаэс чего-то там, кладовщиков пугает…

— А чего он к вам приходил вчера?.. С тем… с племянником?

— Клянчили сорок штук шпал, гараж кому-то мухлюют… — Мартын качнул своей костлявой, облепленной редкими волосами головой. — Не называет же себя учеником какого-нибудь ботаника… или там академика по виадукам, нет, полковником, чтоб боялись… — Его голос оборвался: переломившись, Мартын стал валиться и упал бы, не подхвати его Евгений Ильич под мышки.

— Помоги же, — сказал он Седому сердито.

Седой подхватил было Мартына одной рукой, тот оказался тяжел и тянул к земле, и тогда Седой в замешательстве выпустил белую.

Они оттащили Мартына к дому, уложили его под стеной на раскладушке. Седой, вернувшись за белой, нашел ее сидящей на железной бочке в чаще бурьяна. Он вспомнил о расслабленной связке и стал осторожно пробираться сквозь чащу бурьяна.

Белая переменилась, она забыла о путах, к ней вернулась ее злая настороженность. Седой прыгнул, она вспорхнула из-под его растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.

Птицы лениво разбежались, волоча крылья. Седой стал сыпать зерно из высоко поднятой руки. Несколько обжор из тех, в кого уже не лезет, а их глаза завидущие просят, вбежали в сарай. Седой подхватил их, выбросил на крышу и полез туда, надо было спугнуть голубей так, чтобы с ними слетела во двор и белая. Едва он показался на крыше, как белая бросилась вниз и, задев верхи полыни, пронеслась над двором, отчаянно кособоча.