Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Не только Дзамболат — все отгоняли от себя мысль, что когда-нибудь и Сталина постигнет участь обыкновенного смертного, что и он умрет. А тот взял и умер. И горько оплакивала эту смерть огромная страна, Прогрессивное человечество держало траур. Даже заклятый враг Страны Советов Уинстон Черчилль воздал должное гению и железной воле этого человека.

«О мертвых или хорошо, или — ничего». Но Дзамболат уже уловил нарастающий гул недовольных голосов. В сторону Мавзолея, по адресу переселившегося туда на вечный покой человека полетели первые камешки: между строк последних партийных документов умеющий читать да прочитает. Нет, не будет ему вечного покоя. И — поделом? Не зна-а-ю! В настоящее время я ничего не знаю! — Дзамболат прокрутил свои мысли в обратном порядке, остановил запись на словах: «Человек — не чистой воды алмаз…»

А Ленин! Солнце без пятен. Нет. Ленин — это Ленин. Не икона. Не бог. Просто Ленин. Слабости человеческие были, недостатков человеческих нет. Как это Аузби сказал: «Ленин бы что-нибудь придумал…» Старый большевик в уме своем, в сердце своем не ставит рядом Ленина и Сталина. Но Сталин ведь тоже называл себя учеником Ленина. Или можно называть, а делать по-своему, не по заветам учителя? Вера народа в Ленина — не фанатична, а светла, как вера в Добро и Разум Человека.

…Говорили и о моей политической неблагонадежности. Кажется, Бексолтан… И этот, низколобый, завсектором обкома. Как это только у них повернулись языки сказать такое? Неблагонадежный? Это я-то не боролся за дело партии? Это я не верен партии Ленина? Какому же идолу, бабе каменной, я поклонялся? Ну нельзя же подвергать человека остракизму — лишаешь должности — лиши, критикуй, ругай, но не затаптывай в грязь! Хочешь побрить голову — брей, но не снимай же дли этого голову с плеч!.. Нет, не стали еще многие люди человеками — ни ума, ни совести. И стараются всеми правдами и неправдами, сталкивая других на обочину, пробить себе дорогу. Поумнеют люди, совесть станет мерилом всех их поступков, советчиком и судьей, но когда это еще будет… Но неужели до тех пор они будут давать волю животному началу в себе, будут пакостить и вредить ближнему? Копать ямы тем, которых вчера еще сажали на трон Казбек-горы. Или превозносили до небес с единственной целью, чтобы низвергнуть с выси на острые камни, как орел черепаху?

Ах, Тепсарико, Тепсарико. Я же тебя за волосы тянул в люди, волоком волок. И когда ты, сибирский валенок, захотел стать ученым мужем, то я, дуралей, пошел навстречу, и получил-таки валенок без знания звание. Мичурина запомнил, Лысенко фамилию вызубрил, травополье наизусть выучил! Сорока! Ты и ненависти не стоишь.

Вот Александр… Такого и в друзьях иметь счастье, и в врагах числить — честь. В недоумках, дебилах разных не сомневался, а этого оскорблял своим недоверием. Думал, не свое место занимает в кресле первого секретаря райкома партии. И под благовидным предлогом учебы послал в Москву. И кто же по моей прихоти это кресло занял? Ого-го-го! Как же небо не поразило меня громом и молнией! Чекистом был, говорят… Предан, говорят… Умен, говорят… Это мне свояк Бексолтана прожужжал уши, сам в Москве в органах не на последнем счету… Друг мой… Теперь — бывший. Я поднял крыло, а Бексолтан юркнул под него. И как сладко ему там мурлыкалось. Ему… А я как разомлел под его пенье! Кресло-то первого секретаря райкома партии Бексолтан оседлал на время, пока я не пересажу его в кресло одного из секретарей обкома. И чуть было не успел.

Сегодня аплодировали Бексолтану. И с Амурханом сообщниками переглянулись. Ну что ж, Амурхан, получай его в наследство. Раскусишь — умнее меня, а нет — пеняй на себя. Подсказал бы тебе кое-что, да ты, я знаю, не нуждаешься в моих советах.

Мало мне еще всыпали, а иначе как этот низколобый ухитрился стать заведующим сектором? Кто-то из друзей, которым я верил как самому себе, подсунул, завернув в шкурку ягненка. Что думали люди обо мне, когда этот кретин говорил с ними от имени обкома партии? И правильно делали, что ничего лестного не думали. Да, да, я видел его. Ругал, и неоднократно. Но сколько камню ни читай нотаций, ни стыди, ни ругай, ни увещевай, что ему не положено торчать посреди тропы, он не покраснеет и не сдвинется с места. Ломом поддеть и вытолкнуть прочь. А я… Месяца три назад прозрачно намекнул, что подыскал ему другое место, где тоже не сифонит. И — забыл… Не до него стало. Бешеная текучка заела.

Ах, если бы только с ним. Таких явных недоумков вроде бы больше не было. Надо и мне не передергивать. Но откуда у нас пошла эта в корне порочная практика: не справляется на директорском посту — идет председателем колхоза, завалил там — идет в начальники управления. Чехарда номенклатурных должностей, перебрасывание щуки из пруда в пруд, где побольше пескарей.

А как связь с народом держал, в гуще масс находился? Стыдно вспомнить. Приедешь в район, подсаживаешь к себе первого секретаря и — галопом по Европам. Останови там, где он скажет, посмотри туда, куда он укажет, поговори с тем, с кем он подскажет. В последние годы не присел рядом и не побеседовал ни с одним простым тружеником, ни в один крестьянский дом не заглянул, не попробовал печеных в золе картошек с сыром, цивжидзахдоном, не разломил добрый чурек, не запил свежей пахтой, уж не подбирал ключей к сердцу рабочего, не внимал его доверительному рассказу о житье-бытье… Все ненастоящее, нарочитое, бутафория…

Если и, переступал чей порог, то такой, за которым ждут не дождутся, получив соответствующие указания. Там я наглухо был отгорожен, там не было опасности услышать что-нибудь такое, что было бы неугодно секретарю райкома, там уж все были заранее натасканы: держи язык за зубами и будешь кушать мясо — так уж надо натужиться, чтобы усвоить эту сентенцию? И каждый раз обносили меня живым забором, не давая протиснуться ко мне человеку со словом. Не меня щадили — о себе пеклись… А пропустят кого, так и знай, что сейчас начнет заученно нести околесицу. Глаза же насмехаются или виновато прячутся. Задним умом мы, осетины, богаты, задним умом.

«Рыба гниет с головы», — такое, кажется, тоже прозвучало» Попробуй, открестись. Мне, цыгану, почести, а там и цыганятам. Первому секретарю райкома оказывает «услуги» председатель колхоза, председателю колхоза — бригадир, а тому кто? А тому колхозники кулак под нос: «Сам работай на свои трудодни». Кулак-то совали, но кто же пахал, сеял, убирал, если не они?

Почему это он поздним умом горазд, почему? Сколько раз твердо решал: поеду в район, никого предуведомлять не буду, сам не маленький, найду и поле, и колхоз, и ферму. Поговорю с людьми, постучусь в двери. Не глаза мне откроют, а душу полечат, в положение войдут, поймут, что не от хорошей жизни первый секретарь обкома партии тоже в тревоге за общее дело. Ему тоже больно, что трудодень полупустой, что до крови родное государство рабочих и крестьян не дяде какому-то забирает у них урожай, а чтобы накормить детей-сирот, накормить рабочих и студентов, народную интеллигенцию, больных и немощных, инвалидов войны, продать хлеб и построить новые заводы и фабрики, выпустить больше — не сто тысяч, а сотни тысяч тракторов, наделать этих самых запасных частей, будь они во веки веков неладны. Но не выехал инкогнито, не постучался, не поговорил по душам! Ибо стыдился самого себя, стыдился не доверять первым секретарям райкомов партии. Не все же они были Бексолтаны! Но, к сожалению, и он не один такой…