Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Верь осетин, верь коммунист, но проверь! Это не право твое, а святая, уставная обязанность. Так Ленин завещал. Делал? Нет. Вот и казнись. Кусай локти, — Дзамболат вспотел. Не церемонясь, вытер лицо и грудь вытянутым краем простыни.

Опять перегнул. Проверяли… как не проверяли. Может, недостаточно глубоко. Поверхностно. Но проверяли. А если бы меня самого проверяли дотошно, еженедельно, ну, ежемесячно, пусть, ежеквартально? Не обиделся бы? Стало бы лихорадить. Унижала бы эта мелочная опека. А в райкомах не те же люди сидят? Не те же коммунисты? Надо было быть щепетильным. Но в меру. Тогда почему же сельское хозяйство пришло в упадок? Известно, почему. Война. Разорение. Двадцать миллионов павших… И в постановлениях ЦК об этом сказано. И не только об этом… И не только у нас так… И не один я…

Мысли, мысли… Тяжкие мысли…

Не творил зла… Не порождал зла… Сам… А если творили зло моими руками? Кто? Да тот же самый Бексолтан, будь он не тем местом помянут! Тогда еще работал в органах… Принес бумаги на нескольких работников. Они разоблачались как враги партии, враги народа. И я дал свою санкцию на их арест! Дал! И где они сегодня? Я в своем доме, в теплой постели. И Бексолтан в своем доме. И ему еще лучше, чем мне. А эти где? И про меня сегодня сказали, что политически неблагонадежен. А если и тех точно так же оговорили? Пусть не всех. Пусть одного из десяти, из сотни! Кто за это ответит? И это я сетую на судьбу? Да не стоглавый же я! Против ветра и утлое суденышко идет. Но где тот корабль, который бы против ветра времени поднял паруса и тут же не пошел ко дну?

…Пришли как-то из органов с компрометирующими заявлениями на трех ответственных работников. Дзамболат прекрасно знал их лично. Они, оказывается, если судить по доносам, переродились в заклятых врагов народа. Но он отстоял-таки их. Тех, троих, через полгода удостоили высоких правительственных наград. Сам привинчивал им ордена на грудь… Он их знал, а если бы нет… Отвечал бы сейчас за «злоупотребление». И по какой статье?

Не без вины виноват, нет, не без вины. Однако… Политически неблагонадежен? Это вы уж бросьте! Кончились времена навешивания ярлыков!

Голова налилась свинцом, ничего уже не соображала. Ни вспоминать, ни думать сил не осталось. Выжат насухо. Дзамболат смежил веки. Какие-то огненные круги поплыли перед глазами. И в круге, как в нимбе, пролетела над ним голова Бексолтана. Распахнулась огромная пасть, и вдруг из пасти соскользнула длинная рыбина. Холодным, омерзительно липким, хвостом провела по лицу Дзамболата…

Дзамболат вздрогнул, испуганно вытаращил глаза. Невольно провел рукой по лицу — наваждение пропало. Глубоко и тяжко вздохнул, перевернулся на другой бок. Желанный сон одолел Дзамболата только перед самым рассветом.

Перевод Б. Гусалова

Воздух горчит осенней сухостью. В наплывах его струй, прогретых солнцем, млеешь, как в знойном мареве летнего дня. Коршун томится в зыбком разливе покойного мира с самого утра, изредка легким покачиванием крыльев выверяя направление движения. Пора бы и дух перевести, однако охота не принесла желанного удовлетворения. Как ни ловчил, как ни изощрялся в головокружительных падениях, попадалась лишь мелочь, и он еще не насытился. Долго выслеживал стоящую добычу и, когда, наконец, был вознагражден за терпение и усердие, пришлось идти на риск. Уже и надежды не оставалось никакой, как вдруг на гребень борозды, сочащейся свежим срезом, уселась перепелка. Все бы ладно, но вблизи находился человек.

Коршун пустился на хитрость — совершил лишний облет равнины. Уловка удалась — он оказался вне подозрений человека. Теперь ему нужны были сметка и ловкость. Завис как ни в чем не бывало над полем и упал камнем. В натуге, в неистовом рвении едва не вспорол клювом отвал чернозема. В последнее мгновение сумел-таки вывернуться и с видимым усилием начал набирать высоту кругами да витками, словно восходил к зениту по террасам.

Унося свою жертву, коршун, попутно высматривал поседелый от времени и солнца курган или хотя бы межевой валун, чтобы предаться пиршеству.

Поверхность земли — именно там подстерегают его обычно всякие опасности — все больше отдалялась, постепенно теряя очертания перекошенных холмов, жиденьких посадок вдоль дорог, жесткой игольчатой стерни. Степное раздолье сверху виделось ему в скользящем наклоне, расчерченном бороздами, ручьями, втекающими в теплый омут горизонта. Где-то внизу растворился человек с конем, так и не заметивший его лихого виража, не услышавший знобящего всхлипа полнотелой перепелки.

Ни хрустящего взмаха крыльев хищника, ни нервной суеты жеребца, грызущего удила в нескольких шагах от него, Темыр Мизуров в самом деле не почуял. Отрешенно стоял он посреди распаханного клина, стоял и думал о своем.

Сколько хватает глаз, пашня бугрится сотами, в которых вместо янтарных капель позднего меда гнездятся зерна пшеницы. Одно к одному, просушенные, литые — не раздавишь, не раскусишь.

Неделю-другую Темыр дневал и ночевал с трактористами. Усох, почернел от ныли и бессонницы, до хрипоты умолял, торопил, подгонял — успеть бы, справиться бы с озимыми, покуда…

Нет, не повернется язык произнести такие слова, а страх оказаться застигнутым врасплох не отпускал ни на минуту. Почти с месяц не умолкает гул, нутряной и вязкий, доносящийся со стороны Эльхотовских ворот. Будто по днищу огромного таза колотят кувалдой, и удары эти отзываются в нем какой-то необъяснимой тревогой, хотя Темыру доподлинно известно: в горловине Арджинарага и на взгорьях под Моздоком кипят рукопашные бои.

Немцы рвутся к нефти, пытаются оседлать перевальные дороги в Закавказье еще до заморозков. Удастся ли умерить их воинственный пыл? Не ему судить об этом, не ему дана прозорливость военачальника. Нет, не предугадать, куда потянет чаша весов. А на весах тех не горсть песка — вот эта земля обрекается на муки и страдания.

Вздрогнул Темыр от дурного предчувствия, уронил очки, и белый свет померк. На какой-то миг смятения показалось, что армада вражеских танков мнет, кромсает влажную от росы грудь пашни, и она, разъятая, кровоточащая, исторгает стоны и проклятия. Ощупью отыскал очки в металлической оправе, неловко водрузил их на переносье, вздохнул впалой грудью. Перед ним, по-прежнему благоухая запоздалой теплынью, лежало урсдонское плато. Там, где поле выгибалось взгорбленной пустошью, по проселку удалялись тракторы. Старенькие, вконец разболтанные от долгой службы, они принуждены уйти в укрытие — в распадок ущелья или урочище Тырмон, туда, где и без того тесно пастухам и косарям, где две обширные поляны из пастбищ с обильным пахучим травостоем превратились…