Инал Кануков - Антология осетинской прозы

— Да, изучаю немецкий. Это язык гениев — философов, писателей, композиторов.

— Никак, Одоев, к азбуке вернулся? — тут же ссадил его с коня давний соперник.

— Не грех нам знать, что мы с германцами одного корня побеги.

— Ну, ну, выкладывай свои разыскания, корневой теоретик.

— Да будет вам известно, что осетины — арийцы.

— Люди моего поколения и забыть успели разговоры об арийском происхождении осетин, тебе же оно в середине двадцатого века вновину, — рассмеялся Григор Утиев. — Для чего ты ворошишь обветшалые древности? Не в добрый час занялся раскопками и не там ищешь сокровища свои.

Григор даже оскорбился, замахал на него руками, будто призрак чудища отгонял от себя. Одоев осекся, схлопотав пощечину, и с тех пор боязливо выглядывает из трещины своей скорлупы..

«Для чего говоришь, охальник? Придет время, увидишь. В одном ты прав, раскрылся я раньше срока. Сейчас это очень и очень рискованно. Надо держать язык — и немецкий тоже — за зубами, дабы не загреметь в Сибирь или того хуже — на фронт».

Горе-историк распалился до такой степени, что Григор Утиев предстал перед ним истым кровопийцей.

«Да, да, этот злопыхатель вознамерился извести мой род на корню. Он мог быть, он был в том отряде, который в девятнадцатом году разгромил под Моздоком эскадрон старшего брата. С тех пор блестящий офицер, гордость ущелья, как в воду канул. Убит или бежал за кордон. На семью же легла тень подозрения, глумливого недоверия. Если Григор Утиев и не брал на душу смертный грех, пусть именно он понесет кару мщения. Должен ведь кто-то и передо мной склонить голову. Так почему же этому злыдню, зазнайке, ябеде не быть коленопреклоненным угодником? Все по справедливости. Какие-нибудь пакости и за ним, наверно, водятся. И пусть гудит село…»

Клубок россказней, наветов, домыслов вкатился однажды и в подворье Темыра Мизурова. Кормилица семьи, мать его детей Надинат окаменела от коловращения разноречивых мыслей и чувств. Совершенно неслыханное смертоубийство; горлодеров хлебом не корми — распустили языки. А когда заводят разговор о зачинщиках расправы, называют имя ее мужа. Грязь не пристанет к нему. Но где же правда? Правду может сказать только сам Темыр…

Кое-как накормила и уложила спать голосистых сорванцов, опустилась на крылечко и прождала мужа до полуночи. Его все не было, и она, прислушиваясь к скрежету веток березы, к назойливому подвыванию ветра из-за угла, пыталась уразуметь происшедшее в Ахсынциаге. Ничего путного в голову не приходило.

Сколько войн пережила она за недолгий свой век! И всегда это разорение и горе. В ту большую войну муж едва не угодил в солдаты. Глаза поврежденные выручили. В гражданскую сам взялся за оружие, а у нее на руках был уже грудной сосунок, блаженной памяти Темырболат.

Надинат утерла слезы. Они наворачиваются на глаза, стоит вспомнить усопшего малыша. Выросли дети, старший сын ушел в армию, вот только ее поздней ласточке всего четвертый годик. И все же память о первенце жива — много тепла, много радости принес он в дом…

Потом воевали где-то на востоке и на севере. В селе появились калеки и… пустые могилы. Отдал человек душу богу на чужбине — на родине ему памятник поставят. Так повелось. И теперь эти памятники стоят на кладбище в ряд, как принято на военной службе. Ну а тех, кого недавно в лесу сожгли, поминать будет некому. Сами же лишили себя людских почестей. Но почему так немилосердно, так безжалостно?

Этот вопрос Надинат задала и мужу, когда он наконец вернулся из дальней поездки. Вместе расседлали вороного, вместе задали ему корм в сарае. Изможденные, прилегли на деревянную тахту.

— Это были враги, — ответил Темыр отвердевшим голосом. — Зря изводишься, не сидела бы допоздна. Застудишь почки после операции.

— От таких напастей и про болячки свои забудешь. Душа в ссадинах. Вся кровоточит.

— Трудные у нас нынче заботы, это правда, но мы обязательно выстоим, мать.

— Но почему ты… там… в Ахсынциаге?

— Я ли, другой ли — долг есть долг. Не пристало нам в кустах хорониться, труса праздновать.

— Так-то оно так, но люди по-всякому говорят.

— Всякая всячина пусть тебя не волнует. Сошлись мы опять с недругами насмерть. И нам ли волочить ярмо раба?

Надинат притихла — мужа не переспоришь, а сна все нет и нет.

— Гаспо к Серифе зачастил, — подала она снова голос.

— Люди кровью истекают, а у него свадьба на уме?

— Да не в этом дело. Она же любит нашего Андрея.

— У сына уже и невеста была?

— Есть у него невеста. Он ей хорошие письма с фронта присылает.

— Стареем, мать, скоро внуков нянчить будем.

— Дожить бы мне до этого светлого дня, глаз бы не смыкала…

— Что же Гаспо-то?

— Обивает пороги Дидинаговых, сапоги стоптал… А ты помнишь, как меня сватал?

— Помню.

— А почему ты на той девушке из Камунта не женился? Ее ведь прочила тебе вся родня.

— Кривобокой показалась и болтливой.

— Выдумщик ты, старый. И статная, и скромная… Так говорили.

— Мне видней было, я сквозь очки на нее глядел.

— Скажешь тоже. Чем я-то приглянулась тебе?

— В Америке брату твоему Георгию — мир праху его — калым уплатил.

— Калымом ублажил ты отца моего Дава. Помнишь?

— Помню.

— А что ж ты проходу мне не давал — куда я, туда и ты…

— Я люблю тебя.

— Тридцать лет под одной крышей прожили и наконец дождалась этих слов.

— Мы еще тридцать лет скоротаем… И еще… Спи. Утром соберешь меня в дорогу.

То утро наступило в Урсдоне раньше обычного. Как только забрезжило, над селом появились немецкие самолеты. Их было не так уж и много, два или три, но пролетели они низко, и стекла в окнах домов чуть не лопались от грохота. Люди высыпали на улицу. Дети спросонья ревьмя ревели. Скотина мычала и рвала привязи. Вдруг от ведущего самолета отделилось что-то черное, громоздкое. Свист, раздирающий душу, поверг сельчан в ужас. И стар и млад, как по уговору, попадали на землю.

Оглушительный удар потряс окрестности. Однако ущерба не было — снесло лишь угол хлева колченогого Капитона, пасечника из ущелья Бадзи. Оказалось, фашисты сбросили пустую бочку, и страхи вскоре улеглись. Урсдонцы продолжали настороженно следить за дерзкими виражами самолетов. Благоразумие не подвело их. Как зерна из сита на солнцепеке, сверху посыпались мелкие бомбы. Все бросились в сады и огороды, в давно отрытые убежища.

В полдень над селом вновь возник тягучий, как вой голодной волчьей стаи, гул бомбометов. И все повторилось — заход, еще заход, и взрывы — хлопки, точно швыряли они свой смертоносный груз лишь для устрашения мирных жителей.

А на западе бурлило и клокотало. Война накатывалась на Урсдон.

Перевод автора