Инал Кануков - Антология осетинской прозы

«Эге… Да он же остался в одиночестве. Страх бросает его от бойницы к бойнице, он мечется, словно решил довести автомат до белого каления. Хлопцы не дают ему опомниться — пристрелялись-таки к лазам».

И произошло непостижимое. Покрытие шалаша сначала загадило, задымилось, потом по нему заплясали бледно-оранжевые языки пламени, и, набрав силу, стали пожирать слоистые наклады сухого сена. Дыхание ущелья достигает нагорного луга, огонь все разгорается и уже полыхает вовсю, захватывая логово со всех сторон. Вскоре обнажились хворостяные перекладины, они вот-вот подгорят, и злодей или задохнется или выползет из норы.

Ума не приложит Темыр: кто и каким образом подпалил шалаш? И неужели его обитатель не подозревает о грозящей ему беде? Теряясь в догадках, приник к скале, пережидая клекот автомата. А когда поднял голову, обомлел. Что за чертовщина? Шалаш будто бычьим языком слизнуло. Протер очки — видение пустоты не исчезло. Уж не ослеп ли он? Был гадюшник и нет его. Только костер потрескивает на месте прибежища бандитов. А где же ребята? Что с ними?

Красноармейцы столпились в сторонке, метрах в десяти от сожженной кошары. Темыр увидел распластанного на куче сена Музыканта и побежал к нему, подхваченный предчувствием несчастья.

Гимнастерка Петра была распорота до пояса, грудь залита кровью. Карие глаза, не замутненные предсмертной мукой, безучастно уставились в белесое небо.

Темыр снял шапку. Ребята последовали примеру старшего. Бледные как саван, они неотрывно глядели на спокойное лицо товарища, на эти тонкие руки, которые умели извлекать из любимого фортепиано такие звонкие, ликующие звуки…

Смерть впервые коснулась молодых ратников черным крылом. Пройдут дни, недели, а может быть, и месяцы, пока юношеская печаль по утрате отольется горестным опытом души.. Так уж устроен человек, на пороге возмужания он менее восприимчив к жесткости испытаний и потерь.

— Не уберегли мы тебя… Прости…

Слова комом застряли в горле Темыра. И слез не сдержал.. Не смог утаить от соратников страданья.

Приподнял Петра за плечи. Гоша и Вася подхватили бездыханного друга и бережно понесли к спуску.

Шел Темыр за бойцами, напрягаясь до судорожного озноба, чтобы превозмочь боль от обиды за нелепую смерть, прервавшую едва начатую жизнь — сразили орла на взлете. И всем своим существом ощущал тупую тяжесть, как будто не эти вот славные юнцы, сверстники его сына Андрея, а он сам нес труп русского парня, которого отныне будут называть героем.

Эхо кинжальной схватки на альпийском нагорье в тот осенний день отозвалось в Урсдоне взрывной волной.

Село гудело.

Река не затопила берега, половодье не расшвыряло плетней, не повыворачивало деревья в садах, посты целы, очаги дымятся, скот по утрам выгоняют за околицу на выпас, по улицам и дорогам катятся арбы, круглые сутки крутятся мельничные жернова, матери кормят младенцев грудью, старцы вяжут на нихасе цепочки прожитых и отпущенных им еще лет. Все, как прежде, как вчера и позавчера.

А село гудит.

Суды-пересуды спешат наперегонки из дома в дом, от ворот до ворот. Убили, умертвили, заживо сожгли… Своих, чужих, иноземцев…

Сплетни-страхи скачут на куриных ножках от крыльца до-крыльца, от порога к порогу. Будто бы Марза сказал Темыру: «Врагов заводишь». Будто бы Темыр ответил: «Врагов у меня всегда хватало, о друзьях-товарищах пекусь».

У почтаря своя версия, у магазинщика своя версия, у вестника сельсоветского тоже своя. Они больше всех ходят по земле, чаще других встречаются с досужими людьми да и начальство у них всегда на виду. Сельчанам оставалось ко всяким бредням лишь руки-ноги приладить, и пошло-поехало. Верь, не верь, за что приобрел, за то и одалживаю.

Гаспо Одоев верил слухам. Верил, потому что хотел, чтобы так именно и было. В мутной воде сподручней рыбу удить.

«Напрасно приставал в то утро к председателю Темыру. Мог бы запросто и под пули угодить. Лопоухие они вояки, эти «лесники». Не продержались до той поры, когда… Ну что ж, найдутся другие, свет не без подлых людей. До скончания мира они не переведутся. Сумей только верховодить ими и блаженствуй, погоняя негодяев. Аберам Малказанов уже висит на крючке. Ловко же подбитого летчика раздел. Ловко слезы выжимал из глаз на похоронах лейтенанта. Марза целый клад. Как ни ряди, без колдуна нельзя будет обойтись. Заглянуть бы вечерком к старику, обещал ведь наведаться… Вот к Темыру не подступись. Больно крут, горяч не в меру, вспыльчив. Кто был ничем, тот стал всем. На денежки моего родителя укатил в Америку, разжился золотишком и попер, полез по лесенке, и все вверх и все выше. А достопочтенному отцу, как благодеянье, лишь процентики от ссуженных путнику на дорогу ассигнаций. Кость из собачьей пасти… Правда, добро председатель помнит, никогда не обижал и даже опекал. Однако… Не утолять нам все-таки жажду из одного родника. Баловень председателя — грех не великий. Комсомол? Тоже Темырова блажь. Все можно с головы на ноги поставить, и никто не удивится. Удивятся разве тому, что до сих пор все обстояло иначе. Ходи, гляди, запоминай. Так было всегда и было бесполезно. Не те ныне времена. Ходи, гляди, запоминай и воздай всем спесивцам должное, освободи душу из клети… Хорошо бы и Зайнат подогреть. С муженьком в погребе миловалась. Думала бурю в теплых объятьях дезертира переждать. А он возьми да от облавы ноги в темный лес навостри и, дурило безмозглый, обернулся прахом, пеплом на ветру. Окажу-ка раскрасавице услугу — одного ведь поля ягоды. Ох, и норовиста дочь кулацкая. Глаза выколет обидчику. Пусть ярится; пусть досадит кровнику. Сухое полено костер не гасит… И этот плюгавый книгочей еще наплачется. Пришелец лысый, ехидства с короб приволок из Моздока в Урсдон. Насмешечки строишь? Погоди же…»

Не может забыть Гаспо Одоев того позора, того унижения. Дьявол надоумил его заявиться в школу со словарем. Корпи себе дома при фонаре, зубри свой немецкий. Случится же такое — прихватил томик Григор Утиев, этот фанатик изящной словесности, небрежно полистал словарь, скривился и при всех процедил:

— Лучше бы ты русским овладел. Учитель все-таки, негоже хромать на обе ноги. Могу помочь. Забредай на огонек.

Вскипел тогда Гаспо, но смолчал, проглотил обиду. В отцы годится ему Григор Утиев, и это связало по рукам и ногам. И теперь коллеги при встрече учтиво отвешивают поклоны, по глазам же за версту видно, что на языке у каждого вертятся слова укора русоведа.

И как ни пыжился он, стараясь выглядеть горделивым молодцом, угодил-таки в западню, и не по утиевскому умыслу, а по собственной неосмотрительности, чего простить себе не мог. Чтобы урезонить зубастого спорщика и заодно блеснуть глубинными познаниями, некстати затеял он в учительской умный разговор.