Инал Кануков - Антология осетинской прозы

«Что ж, тряхнем красногвардейской стариной», — неуместная улыбка коснулась его обветренных губ.

— Если у тебя нет вопросов, то у меня они найдутся, — кажется, улыбка Темыра вывела из равновесия Коста Сагова. — Что за мучной склад развернул ты напоследок? «Красный Октябрь» свои хранилища намерен иметь?

— Стало быть, и это тебе известно?

— Не гальку тяпкой ворошим.

— Для пекарни оставил тонны три.

— Не понимаю. Раньше всех отсеялся, тракторы переброшены в Фадау, — упрекающе глянул Коста в сторону замешкавшихся с севом председателей колхозов. — Для чего тебе эти запасы муки?

— Красноармейцы случаются. Может быть, чаще, чем у других. Село-то наше на пути следования воинских частей. Кто накормит, кто напоит их?

— Добро, — мгновенно остыл Коста Сагов. — Темыр Мизуров перестроился на военный лад не на словах, а на деле, — зоркий взгляд секретаря райкома словно хлестнул незадачливых руководителей.

— И мы не подкачаем, Коста.

— Постараемся.

— Недельный срок, — отрезал Сагов. — За дело, товарищи. Вечером собираемся здесь же. Что-то ты не в духе, — сказал Коста, заметив на лице Темыра тень растерянности.

— Героя мы схоронили. На глазах моих погиб летчик, — достал Темыр документы пилота из нагрудного кармана.

— Лейтенант Андрей Тимофеевич Борцов, — прочитал Сагов раздумчиво, выделяя интонацией каждое слово, чтобы все запомнили это имя. — Первые солдатские могилы на осетинской земле… Сообщим в часть. Пусть герой живет в памяти боевых товарищей. Пусть кровь его взывает к отмщению.

Четверо красноармейцев дожидались Темыра у входа, держа своих коней под уздцы. Помощник Сагова подвел к нему вороного.

— Что ж, дружище, теперь и мы с тобой воины, — потрепал он по загривку жеребца, вздрагивающего от брожения нерастраченных сил.

Поправил карабин, свисавший с седла, вытер стеклышки очков, по-отцовски улыбнулся безмолвным бойцам — свежего призыва ратники, только выпорхнули из гнезда. Еще топорщатся гимнастерки на неокрепших плечах. Еще не огрубели по-мужски в переплетах. Сверстники его старшего сына Андрея. Может быть, и он где-то стоит вот так накануне схватки, не задумываясь о жизни и смерти, еще не умея постичь всей ценности жизни, всей, меры опасности, которой она отныне подвержена день и ночь, день и, ночь… И вот так же, наверно, нуждается в поддержке и ободрении. Нечего сказать — кадровик. За десять дней до начала войны окончил Симферопольское пехотное училище. Девятнадцатилетний лейтенант получил взвод. Месяц-полтора приходили от него письма, пылкие, задиристые. Не нравились ему эти бодряческие настроения — парень или растерялся и храбрится, успокаивая себя заемной лихостью, или не слишком глубоко и трезво воспринимает трагедию войны. И то, и другое не к лицу командиру, которому доверены судьбы десятков людей. Он написал сыну строго, наставительно, без обидного назидания. Ответа так и не дождался. Что там у него приключилось? И где находится это Староселье? В Киевской области деревень с таким названием, должно быть, немало…

Темыр уловил в глазах ребят искорки смятения и упрекнул себя за недозволенную забывчивость — увлекся воспоминаниями, вот возбуждение его и передалось красноармейцам. Негоже это перед делом, связанным с риском. Неожиданно для себя проявил отменную легкость — с маху вскочил в седло и вздыбил жеребца. Тревогу бойцов как рукой сняло.

— То-то же, — снова улыбнулся он ребятам и рысью двинулся на юг.

Покидая пределы тырмонской поляны, Темыр успел заметить, что урочище обезлюдело. «Опять обскакали меня друзья, — огорчился он. — И на совет мужей опоздал, и ныне в хвосте плетусь». И все же перед тем, как войти в сумеречную глушь леса, решил побеседовать со спутниками.

— Смотри в оба, не плошай. Слушай, думай, не зевай. Есть такая заповедь. Не стращать вас собираюсь, просто надо быть начеку. Не теряйте друг друга из виду. Не производите лишнего шума. Обходите ямы, коряги, пни — все, что выдаст ваше присутствие в этих дебрях. Соображения всякие и подозрения докладывать мне немедля. Только и всего, товарищи мои дорогие.

Ржавый мох бездорожья, пахучая гниль листвы, никогда не просыхающая почва… Жаль, вмятины от полудужий подков заполнятся не так скоро, как хотелось бы. Чем меньше оставят за собой следов, тем оно лучше — это подумалось уже впрок… Желудей-то, желудей навалило! Значит, может встретиться кабан. И криволапый не заставит себя ждать — вылеживается в сытости или бродит где-то вблизи, предвкушая обильную трапезу. Избежать бы зряшней возни и колготы. Того и гляди, хлопцы пальбу учинят. Молодцы же однако — ни шороха, ни шелеста не слышно. Ружья — наперевес, лица спокойны и сосредоточены. Слава богу, слава…

Поднял руку — оруженосцы замерли. Объехали стороной завал камней, осмотрели бурелом — и ходу. Заросшая бурьяном тропа проступила сквозь галечную осыпь, вильнула под кусты молодой поросли, вывела путников к речушке. Надо держаться ее русла, пешеход чаще всего блуждает вокруг да около источников воды. В первую очередь — эти вот источники, западни и ловушки, расставленные самой природой, скопища валежника, укромные места. И во вторую, и в последнюю очередь тоже. Понимают ли это ребята? Должны.

Берег как берег, давно нехоженый, топкий. Даже родничок отыскался не сразу — тропинки будто сроду не бывало. Неужто зверь потерял вкус к целительной влаге? «Жив светлячок! — обрадовался Темыр, словно старого друга повстречал. — Освежиться бы глотком, да недосуг».

Не здесь ли ходил он на медведя? Как знать, утверждать без колебаний затруднительно. В той чаще тогда оказалась пирамидка, сложенная безвестным землепроходцем возле студеного ключа. Вместо зарубки или узелка на память. Или как приглашение испить прохладной водицы — присядь, отдохни, осуши чашу, и сил у тебя прибавится.

Вскоре нашлась и та пирамидка. Она осыпалась, родник же вовсе испарился. Экая досада. Впрочем, могло быть хуже. Существует поверье — попытается приникнуть к источнику человек с червоточиной, он и иссякнет, будто сглазили, и жажда обречет того на погибель. Вот было бы славно, случись на самом деле такое. Не таскаться бы им по лесу, не вламываться в тишину полусонного царства. Знай, ходи себе по чащам и созерцай, как всякая мразь сокрушается землей-кормилицей.

Ныне враг и вероломней и хитрей. Если даже пригубит живой воды, унесет ноги целехоньким. Надо искать его, надо вырвать жало у змеи, пока не изошла ядом.

Тихо и тревожно под небом, на глазах взбухшим от лохматых облаков. Оно подпирается дубами в два обхвата, рослыми, сильными, способными выстоять в любую бурю. За деревьями сумрачно темнеет пещера Саггас, напоминающая клыкастую шасть допотопного чудовища. Перед пещерой — открытая со всех сторон низина, засыпанная камнепадом, валунами и плитами разной формы и величины, лежащими вкривь и вкось. Весной пастбище сплошь зарастает разнотравьем и кажется ровным зеленым полем, а как вылижет, вытопчет его скотина в знойное лето, вновь принимает прежний вид — повсюду царит тогда запустение, повсюду разливается беззвучная печаль нежилья и безлюдья.