Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Я представил себе бесконечную дорогу, уводящую Бечыра от нас с гыцци, и мысленно проводил его, и смотрел вслед до тех пор, пока он не превратился в едва различимую точку. Испугавшись, я тут же возвратил его назад.

— А как же гыцци? — спросил я дрожащим голосом.

— Ты уже мужчина, малыш. Ты должен присматривать и за гыцци, и за дедушкой Кудзи.

— Как же я буду встречать Иласа? Я боюсь его черной сумки!

Бечыр подошел ко мне и обнял за плечи.

— Не надо встречать Иласа, малыш. Он знает все.

— Бечыр, мы с гыцци будем ждать тебя на краю деревни. Если Саукаба разольется, Сао перевезет тебя на наш берег.

— Хорошо, малыш. Я скоро вернусь, и мы поставим памятники Тотрадзу и сироте Нестору, — он закрыл лицо руками и заплакал.

Я гладил его курчавую голову и молчал. Потом Бечыр протянул мне истрепанную пачку похоронок и сухо произнес:

— Что бы ни случилось, никому их не показывай до конца войны. И ни слова гыцци! А дорогу на фронт я отыщу и без комиссара!

…Утром я нашел на подоконнике записку:

«Гыцци и Дзамбол! (Слава богу, впервые он обратился ко мне по имени!) Не пугайтесь, я ухожу туда, где сейчас все лучшие мужчины нашей деревни. Бечыр».

Эх, Бечыр, Бечыр! Как же ты оставил меня одного? Неужели ты думаешь, что и я не хочу быть там, где сейчас лучшие мужчины нашей деревни? Зачем ты ушел, ведь гыцци говорит, что у тебя молоко еще на губах не обсохло! Видишь, куда повели тебя думы о Чкалове, Робинзоне Крузо, нартовском Сослане [57] Сослан — герой осетинского нартского эпоса. и фандыре дедушки Кудзи?

Я бросился искать фандыр, но его не было. Он вместе с хозяином ушел на фронт.

Примерно через месяц после этого в наш дом как сумасшедший ворвался почтальон Илас. Он размахивал треугольным письмом.

— Тетя Нанион! Тетя Нанион! Я принес письмо от Бечыра!

Гыцци бросилась навстречу Иласу и обняла его вместе с письмам.

— Илас, мой мальчик! Да наградит тебя бог долгой жизнью и радостью! — читать она не умела, но узнать курчавый почерк Бечыра было нетрудно. Она передала письмо мне: — Читай медленно, чтобы я услышала его голос.

«Гыцци и Дзамбол! Пишу вам из Одессы. Я очень спешу, гыцци, но должен написать, чтобы ты хоть что-то знала о своем непослушном сыне. Гыцци, прости меня за все. Я не мог иначе. Мне было страшно жить. Я стал бояться твоего взгляда и появления Иласа, который прятался от людей так же, как люди прятались от него. Я не мог, гыцци, я сдался и ушел туда, где нет места страху. На передовую меня пока не пускают, и я вынужден есть солдатский паек даром. Здесь почти как в тылу. Придет время, Гитлер ответит за все… Гыцци, еще раз прости меня. Передайте дедушке Кудзи, что его фандыр здесь, в окопах, что вместе с ним воюют его хозяева, живые и неживые. Привет всем. Ваш Бечыр».

Коротка радость, но и горе должно быть коротким. Открой ему дверь настежь, и оно раздавит, растопчет тебя. Отняла у тебя война правую руку, как у комиссара? Отняла у тебя сына, как отняла Тотрадза и сироту Нестора? Все равно ты должен терпеть боль молча, иначе от твоих стенаний удвоится боль других. Так учил меня Бечыр. Это доказал своей жизнью дедушка Кудзи. А теперь я сам повторяю это гыцци, перечитывая ей старые письма Бечыра. Повторяю, чтобы она не выглядывала ежеминутно в окно и не спрашивала: «Где Илас? Ты не видел его? Почему до сих пор нет письма от Бечыра?»

Кажется, только вчера Илас принес в наш дом треугольную радость. Но сколько уже прошло с тех пор? Сколько часов, дней? О, эти минуты, растянувшиеся, как века! Сколько раз может нагрянуть беда за одну лишь минуту, за одну человеческую жизнь?

Зайдет Илас во двор, принесет радость, а потом исчезнет, и жди его целую вечность! А заходит он к нам все реже и реже. Гыцци бредит по ночам, разговаривает то с Тотрадзом, то с Бечыром. Все упрекает сына: «Почему ушел ночью? Разве так поступают! Я бы тебе хоть носки положила в дорожную сумку». А иногда упрекает Иласа и тут же начинает его утешать: «Не плачь, мой мальчик, не плачь. Будем терпеть вместе…» Я уже не могу обещать гыцци, что вот, мол, скоро придет Илас. Я боюсь его черной сумки, избегаю ее, прячусь. Но если в ней радость, пусть она найдет меня сама…

Вот и сейчас: я смотрю, как Илас, открыв калитку, крадучись пробирается в наш двор, и не знаю, то ли бежать навстречу, то ли спрятаться в самый дальний угол. Четырнадцатилетний почтальон стоит перед гыцци с поникшей головой, как будто виноват, что опоздал с письмом Бечыра. Я выглядываю из-за спины гыцци, вижу немытые руки Иласа, его печальные глаза и вспоминаю слова брата: «Сейчас он самый страшный человек на земле».

— Тетя Нанион, прости меня! Не утерпел… открыл письмо Бечыра…

— Илас, мальчик мой! Какая разница, кто его откроет? Лишь бы оно было!

«Ранен в колено, — писал Бечыр. — Не рана, а царапина. Меня больше задел упрек сержанта Скворцова: «Не лезь в глотку фашиста, это тебе не игра в чижика. Пуля достает этих нелюдей и на расстоянии!» Меня-то учит, а сам идет на них, как на таран. Посмотрели бы, как он бросается на эту сволочь! Зубами их грызет! Я каждый раз задаю себе вопрос: какое зло надо совершить, чтобы заслужить ненависть такого человека, как Скворцов? Как-то я спросил его об этом, но у него будто язык отнялся. Потом он ударил кулаком по колену и процедил сквозь зубы: «Они должны мне!» Они должны всему миру, но Скворцову особенно, потому что его дочь и сынишка попали под бомбу, и он не нашел даже их костей… Поди докажи теперь, что ярость Скворцова не святое чувство!»

Гыцци останавливает меня:

— Что ты бормочешь себе под нос? Читай громко!

Я читаю громче, но временами покашливаю, чтобы с языка не слетело нечаянно то, что не должна знать гыцци.

«Фандыр дедушки Кудзи воюет за двоих, а может, и троих солдат. «Под твой фандыр я еще спляшу перед рейхстагом», — шутит иногда сержант Скворцов. Дай бог ему здоровья, я тоже спешу к рейхстагу, но когда он настанет, этот день?»…

Притихла деревня, безмолвствует и гыцци: что-то давно уже не видно Иласа. Я не могу уже видеть эту бессловесную мольбу в глазах матери и сажусь, чтобы написать ей письмо за Бечыра, но меня удерживает он сам, Бечыр: «Что ты делаешь, малыш? Пожалей ее. Ты же знаешь, какая она наивная и доверчивая».

Дни сливаются в один бесконечный кошмар. Гыцци не выдерживает и сама идет искать Иласа. Но я-то знаю: она не найдет его, потому что он прячется от всей деревни.

Дедушка Кудзи стоит у себя во дворе и поверх каменной ограды смотрит вдаль, на проселочную дорогу.

«Кого он ждет? — из-за ограды я не вижу дороги, зато слышу шорох легких шагов на улице. — Какой же я дурак! Кого он ждет? Он ждет фандыр, ушедший на войну. Фандыр и его хозяина».

Шорох стих, и послышался скрип калитки. Приподнявшись на цыпочках, я глянул через оградой, увидев у калитки Иласа, присел, затаившись: «Зачем он пришел к дедушке Кудзи. Опять я забыл о фандыре и его хозяине… Ведь у Иласа в руках фандыр! О, боже, да это фандыр Бечыра и дедушки Кудзи!»