Инал Кануков - Антология осетинской прозы

— Вай ме, тэбе не конь — слон нужен! — А собравшись уезжать, опять повторил: — Тэбе не конь — целый слон нужен! — и опустив руку на плечо Агали: — Приезжай в гости в Казбэги, найдем слона. Хороший слон будет, молодой, красивый, сильный, как ты, доволен останешься. От Шакро подарок будет, езди, катайся на здоровье!..

Следом за коляской бежали Чермен, я и хромоногий Тим. И даже не следом, а рядом с коляской, потому что кроме кучера, усатого Шакро и двух музыкантов в ней теперь сидели еще и провожающие — Агали, сапожник Сурен и белокурый Шмидт — всего семь человек, и трое из них — великаны, так что коляска пригибалась почти до земли и едва тащилась. Вот только у Осетинской церкви, будто на крыльях, понеслась с горки вниз, и мы поотстали, услышали лишь, как на спуске застучали доули и тонким голоском отозвалась зурна. Старик Сурен потом рассказывал, что так, с музыкой, они катили до самого Реданта, здесь и расстались с усатым Шакро, только приехали они туда после полудня, а расставались уже в сумерках, и тут даже маленькому Тиму, должно быть, стало ясно, что остаток дня они не воробьев по саду гоняли. И старик Сурен клялся всеми святыми, что Шакро, Агали и Шмидт втроем выпили все вино, сколько его нашлось в погребах чайханы «Нэ уэжай, голубчик мой», сколько другому смертному хватило бы на год. Выпить выпили, а опьянеть не опьянели, будто не вино, а воду пили, хотя столько пить — можно и от воды опьянеть. Слушая Сурена, Ирбек, продавец винного ларька, только головой качал: шутка ли, выпить столько вина и остаться трезвым!

Старик медленно взбирался по горному склону. Острые колючки терновника, будто кошачьи когти, цеплялись за его старые вылинявшие галифе, норовя вырвать клок, вонзиться в усталое тело. А утомился он сильно. Ноги подкашивались, но старик упрямо шел.

Какие-то внутренние голоса нашептывали:

«— Не останавливайся! Не оглядывайся назад, — не то воля твоя ослабнет, и…

— И что? — перебивал другой голос.

— Что — «что»? С пустыми руками в село возвращаться нельзя… Еще до захода солнца ты должен быть возле Орлиного гнезда, чтобы засветло найти целебную траву. Ты обязательно должен ее найти. Впрочем, можешь и вернуться. Ведь тебя туда никто не гонит. Разве это какая-то повинность? Вернись и никто даже не упрекнет. Приляг вон там, на зеленой лужайке, отдохни в тени, а потом вместе с вечером придешь в село…»

Ну нет! Он должен добраться до вершины горы. Должен убедиться, что еще крепок. Лишь там, на вершине, он полнокровно ощущал жизнь. Лишь там, где, стуча рогами, бьются упрямые туры, его сердце наполнялось надеждой…

Возможно, нынче он в последний раз отправлялся в этот путь. «В п о с л е д н и й р а з». Как эти слова печалят сердце! Нет. Он не хочет с этим смириться. Он еще будет глядеть на мир с вершины вон той скалы. Жизнь так просто не обрывается.

Размышления отвлекли его, и старик пошел совсем медленно, но, спохватившись, прибавил шаг.

«Обязательно надо идти, — пока ноги послушны, пока кровь струится в жилах… Болат с полдороги не привык возвращаться…»

Колючий терновник остался позади, но теперь узенькую тропку обвивал жесткий плющ.

Если бы Болат был молод, разве плющ — препятствие? Он ходит по этим тропам, едва оставив колыбель. И кажется, нет здесь места, где бы ни ступали его босые, израненные острыми камнями ноги. А горы не утомили его, нет. Чем дольше Болат живет на свете, тем горы ему милее, тем больше он привязывается к ним.

Годы… годы… Болат забыл, сколько лет живет в объятиях гор. Да он толком и не знает, сколько ему самому лет. Мать говорила, что появился он на свет как раз, когда она с его отцом сажала картошку. А в какой это год они сажали картошку? Поди разберись.

Болат остановился на скальном выступе и замер.

Сланцевые пласты, похожие на свежераспиленные доски, слегка разошлись: кажется, они вот-вот обвалятся и увлекут его с собой на дно ущелья, откуда приглушенно доносится рокот речной воды. С двух сторон, словно две сторожевые башни, высятся горы. Между ними — лес. На темно-изумрудной зелени золотыми слитками сверкают под солнцем пожелтевшие деревья. А еще дальше, как алмаз в серебре, горит ледник.

Вся эта красота рождает в груди Болата непонятное ему самому чувство: хочется превратиться в орла и, расправив упругие крылья, парить в небесной сини.

Болат вскидывает голову, смотрит, на еще далекую вершину и усмешливо вздыхает:

«Что ж, шагай — шагай, раз до сих пор считаешь себя юнцом. Отдохнул немного и хватит».

Неловко ступив на камень, он пошатнулся.

«Должно быть ты, Болат, совсем постарел, нет больше сил. И голова стала кружиться, — говорит он себе. — Если не принесешь целебный корень, как взглянешь в глаза соседке, больной Афассе? Больной человек всем верит, от всех, бедняга, ждет помощи. Не бойся, дорогая Афасса, — обращается он к соседке, словно та рядом, — вылечу тебя. Неужели старый Болат, который излечил себе язву желудка, даст тебе умереть? Может, если бы ты решилась поехать в город, врачи скорей помогли бы тебе? Ну ничего. Не бойся, дорогая, я отыщу для тебя лекарство, и никакие врачи не понадобятся… Эту траву мне отец показал, а он был отличным лекарем. Ей богу, к нему даже из Кабарды и Ингушетии ездили. От каких только болезней он не излечивал! И от язвы, и от кашля, и от зоба, и от холеры… Камни в почках таяли от его лекарств, точно весенний снег, а сбить давление или унять сильный жар — это для него, что семечки щелкать». — Болат невольно улыбнулся, вспомнив, каким ловким лекарем был Баба, но тут же вздохнул: — Эх, знай люди, какие лекарства под ногами топчут, берегли бы эти травы как великую драгоценность. Что может быть на земле неказистее репейника? А он для холеры, экземы и дизентерии незаменимое лекарство…»

Старик шел, пока дорогу ему не преградили заросли ежевики. Ветки кустарника переплелилсь, как змеи. Заскорузлой рукой он сорвал несколько ягод, бросил их в рот. Морщинистое лицо передернулось от оскомины. Старик нагнулся, стал искать среди желто-зеленых листочков ягоды поспелее. Он нарвал полную пригоршню и, осторожно перешагивая через кусты, чтобы не затоптать их, направился к одинокому камню. Опустившись на него, собрался было поднести ягоды ко рту, но рука застыла в воздухе: краем глаза он зацепился за выступ т о й с а м о й скалы. Откровенно сказать, он уже давно боролся с собой, стараясь на скалу не глядеть. Он даже специально сел к ней спиной, чтобы прогнать неотвязные думы. Но эти наивные ухищрения не помогали: скала притягивала, точно магнит, будила в душе горькие воспоминания.

И сердце не выдержало — старик обернулся. Глаза его печально остановились на кривом дубе у самого обрыва. Кажется, дунь ветер посильней — и дерево сорвется в пропасть. Но дуб держится, намертво вцепившись корнями в родную скалу.