Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Лицо Шандра медленно наливалось кровью.

«Джери, — читал он, — я не знаю, как объяснить ему. Ты его друг, тебе это легче сделать. Понимаешь, то, что было между мной и Шандром, было затянувшейся детской игрой, а детство рано или поздно кончается. Я встретила человека, которого полюбила по-настоящему и благодаря которому узнала, что такое любовь…»

Кровь отхлынула от лица Шандра, он побледнел и становился все бледнее, а пальцы его комкали исписанный листок. Потом Шандр встал и, судорожно сжав в кулаке письмо, пошел по проходу к водителю.

— Останови, — попросил он.

Водитель затормозил.

— Открой дверь, — сказал Шандр и, едва дверь, зашипев, открылась, вышел из автобуса.

Водитель растерянно смотрел на Джери.

— Поезжай! — махнул тот рукой.

Когда у человека горе, думал Джери, ему надо побыть одному.

Когда автобус отъехал от Шандра, на километр или около того, Джери подошел к водителю.

— Останови, — сказал он.

— А? — озадаченно переспросил водитель.

— Останови.

Джери вышел из автобуса и медленно пошел по дороге назад, к Шандру.

Когда человек побудет в горе один, думал он, нужно, чтобы рядом с ним был друг.

Джери шел по дороге, и он не знал, что сказать Шандру, и не знал, можно ли утешить его словами. Он шел по дороге, а в голове его вертелось назойливое:

Великана звали Агали, Агали Таутиев. Появление его на улице мы встречали восторженными возгласами, разом бросали свои игры и устремлялись за ним ликующей ватагой. Впрочем, он не обращал на нас внимания, словно и не было за ним этой многочисленной ребячьей свиты, самые рослые из которой едва доходили ему до колена, да и то лишь вытянувшись на цыпочках. Неторопливо он вышагивал по кривым улочкам Осетинской слободки, и его пунцово-красные руки, торчащие из рукавов бешмета, раскачивались вдоль туловища в такт шагам, будто два огромных медных маятника. Лицо его было под стать рукам, — такого же ярко-красного цвета, а густой волос на голове отливал золотом. Работал Агали на местном кирпичном заводе. Труба завода уже с раннего утра принималась извергать клубы пушистого белого дыма, которые смешивались с такими же пушистыми белыми облаками в небе. Непросто было отличить, где начинаются облака и где кончается дым, и это-то и ввело однажды в заблуждение моего друга, хромоногого маленького Тима, вдруг заспорившего, что на заводе мастерят не кирпичи, а облака, и проигравшего на этом четыре новеньких бараньих альчика.

Агали обжигал кирпичи на заводе, и пунцовый цвет его лица и рук многие из нас связывали с его работой, но старик Сурен, сапожник, будка которого стояла на перекрестке двух улиц бок о бок с винным ларьком и возле которой в любой день и час можно было встретить любителей поговорить и выпить, не столько даже выпить, сколько поговорить, утверждал, что алым цветом кожи, как и великаньим ростом, Агали наделила сама природа, а возраст старика Сурена, бывшего свидетелем рождения не только Агали, но и самой Осетинской слободки, не давал нам права сомневаться в истинности его слов.

Роста Агали и в самом деле был великаньего. Если мы, точно муравьи, копошились где-то у его ног, то взрослые были ему только по грудь. Когда же Агали, шествуя по улицам в сопровождении своей неизменной свиты, останавливался возле встречного всадника, чтобы переброситься с ним словом, другим, Агали, упершись ногами в землю, а всадник, восседая на своей лошади, бывали почти одного роста, так что всаднику не надо было нагибаться, чтобы пожать ему руку, а Агали не надо было тянуться кверху, чтобы по-дружески хлопнуть всадника по плечу. Всадников на улицах в те времена было столько, сколько стало потом машин, а хороший конь даже тогда ценился выше, чем машина. У Агали не было своего коня. Тогда еще не было. Конь у него появился потом, правда, лишь на короткое время, так что Агали даже и проехаться на нем как следует не успел, и не потому, что не был обучен ездить верхом, тут скорее конь был тому виной, а разобраться, так ни коня, ни всадника винить не в чем. Просто тому бы коню да другого всадника, а Агали — другого коня, но тот, другой конь, появился много позже, когда даже хромоногий маленький Тим был уже по пояс этому Агали, и пригнал его для Агали из самой Кабарды его дядя по матери, не то Касполат, не то Бимболат. Тогда же старик Сурен сказал, что готов голову на отсечение дать, мол, Агали подкует коня и даже к молотку не притронется: зачем человеку молоток, если у него по бокам две медные кувалды болтаются? А Ирбек, продавец винного ларька, добавил:

— Не только подкует без молотка, но и поднимет в воздух этого коня со всеми его подковами и потрохами.

И среди тех, кто толпился в тот час возле будки Сурена, не нашлось никого, кто решился бы им возразить.

Об Агали, о его росте и силе было известно не только у нас, на Осетинской слободке, но и по ту сторону Терека, в Курской и Молоканской слободках, а потом, когда прикатила коляска с усатым Шакро, оказалось, что даже и по ту сторону гор. О Шалдоне же — ближайшем нашем соседе — и говорить нечего, с Шалдоном у нас были свои счеты, своя особая дружба, так что мы и двух дней не могли прожить без того, чтобы не схлестнуться друг с другом. Не то, чтобы мы находились в состоянии непримиримой вражды, порой мы даже объединяли свои силы, чтобы совместно выступить против Турханы или Молоканки, а все же стычки друг с другом случались у нас регулярно. Зачинщиком в них с той и другой стороны всегда оказывался молодняк, ребятня вроде нас. Старшие уже потом присоединялись к нам, чтобы, не дай бог, не позволить уронить чести слободки, а уж если в дело вмешивались старшие, в первых рядах Шалдона всегда оказывался Шмидт — широкоплечий высокий немец с белокурыми волосами. Немцев в ту пору на Кавказе было немало. У них на подъезде к городу даже своя колония была, она так и называлась Колонкой, да и теперь в народе так называется — маленький уютный поселок, где во всем чувствовался хозяйский глаз и где все было ухоженным, чистеньким, аккуратным, точно в центральном городском парке.

Шмидт ростом был пониже Агали, но шириной плеч не только не уступал, а даже превосходил его, однако на этом превосходство немца над Агали и кончалось, потому что по силе их и сравнивать было нечего. Сила Агали была вне сравнения, вне соперничества, и это было яснее ясного каждому и у нас на слободке, и на Шалдоне, а в первую очередь, наверное, самому немцу. Стоило Агали при встрече чуть крепче обычного пожать руку, как немец прямо скручивался от боли, и так принимался трясти своей кистью, будто ее кипятком ошпарило или дубовой дверью прищемило. Поэтому мы, завидев Шмидта в рядах противника, призывали на помощь Агали, чтобы уравнять шансы. Он не заставлял себя ждать, появлялся из-за поворота, высоченный, краснолицый, краснорукий, будто только что выскочивший из парной Андреевской бани, и тут уже противник не выдерживал, поворачивал назад, сопровождаемый нашими криками и язвительными насмешками. А следом за отрядом поворачивал, поколебавшись для видимости, и сам предводитель, широкоплечий, белокурый Шмидт. Немец никогда не терял головы настолько, чтобы схватиться с Агали, а Агали хотя и не уклонялся от встречи с немцем, но и не делал никаких попыток провести или хотя бы приблизить эту встречу. Похоже, трезво взвесив свои возможности, Шмидт раз и навсегда отдал предпочтение сопернику, Агали же со своей стороны великодушно удовлетворился этим. И все же однажды Агали принужден был вступить в единоборство, хотел он того или нет, потому что в тот раз на карту было поставлено больше, чем его громкая слава великана, и даже больше, чем слава и честь нашей слободки, тут дело, пожалуй, касалось чести всех городских слободок, а задуматься, так, может, и всей Осетии. Только соперником Агали в том единоборстве выступал не Шмидт, Шмидт был судьей, а мы — зрителями, и тут уже было не до того, чтобы разбираться, кто с Шалдона, а кто с Осетинской слободки, тут уже мы все вместе надрывали глотки, подбадривая Агали.