Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Соседи нередко огорчают Челе. Развеселый Танаг Сых не хочет брать с него пример. А ведь если бы люди поменьше сидели под деревьями да почаще вспоминали о своих домах, то и не бегали бы к Челе за помощью. Челе никого не беспокоит и не любит, чтобы беспокоили его: он никогда и никому не окажет помощи, если знает, что эта помощь во вред его собственному дому. Скажем, понадобился соседу топор, так пусть прежде нарубит чуточку дров в сарае Челе. Попросит сосед кукурузную молотилку — пусть прежде намолотит ящик кукурузы для Челе. Попросит телегу — пусть заодно захватит с собой и навоз со двора Челе. Попросит изготовить ось — пусть один день отработает с сыном Челе.

Умирает Челе. Его тесть Черыко только и ждет, когда придет пора прикрыть старику веки. Три дочери Челе повязали косынки, приготовили носовые платки и затихли в ожидании той минуты, когда надо будет удариться в слезы. Больной тяжело дышит. Порой его начинает охватывать беспокойство, губы принимаются что-то беззвучно шептать. Черыко наклоняется над ним и пытается его успокоить:

— Сейчас, Челе, сейчас! Не волнуйся, Бабе пошел за ним…

Чем это так взволнован Челе, что гложет его сердце в предсмертные минуты?

Дверь распахивается, и к больному скорым шагом подходит средний сын Бабе. Челе узнал его и пристальным взглядом уставился в лицо сыну. Бабе наклоняется над отцом и шепчет ему в самое ухо:

— Баба, нет у них нашего рашпиля, нет! Тембол клянется, я, говорит, давно его вернул, зачистил древко топора и сразу же отнес обратно, передал в руки самого Челе.

Больной заметался в постели, попытался приподняться и сесть, но так и не смог этого сделать. Черыко нагнулся к нему:

— Что тебе, Челе?

Больной с трудом разомкнул губы и произнес одно единственное слово: «Чырын»…

— О каком это чырыне он говорит? — удивился Черыко.

— Это он о ящике с инструментами, — догадался Бабе и вытащил из-под кровати большой деревянный ящик. Челе не сводит с сына тревожного взгляда.

Бабе принимается доставать из ящика рубанки, стамески, напильники, молотки, старые подковы, изогнутые гвозди… Рашпиля нигде не видно. Бабе бросает инструменты обратно в ящик и заталкивает его под кровать.

Больного охватывает еще большее волнение. Он, не мигая, глядит на сына и что-то беспрерывно шепчет. Черыко подставляет ухо к самым губам Челе, и ему удается разобрать: «Тембол… Рашпиль!»

— Бабе, сходи еще раз к Темболу, — говорит Черыко, — пусть он получше поищет этот рашпиль… А нет, так обойди соседей, может, отыщется у кого-нибудь!

Бабе с ворчанием покидает комнату:

— И на что ему сейчас рашпиль или, может, на том свете он собирается доски гроба зачищать?

Разбрелись по селу четыре сына Челе, повсюду ищут рашпиль.

Челе стал испускать дух. Дыхание его становится прерывистым, а то и вовсе останавливается. Больной все же находит в себе силы, ворочая глазами, оглядеть собравшихся. Черыко опускает ладонь на лоб умирающему и внимательно вглядывается в его зрачки. У трех дочерей Челе носовые платки начинают бегать от носа к глазам и от глаз к носу.

В комнате появляются сыновья Челе: отыскался-таки рашпиль отца! Бабе приближается к постели и показывает рашпиль умирающему. При виде рашпиля Челе что-то начинает бормотать, в глазах его мелькает радостный блеск. Бабе вытаскивает из-под кровати ящик с инструментами и, приподняв крышку, бросает туда рашпиль. Комнату оглашает громкий звон металла. Челе облегченно вытягивается, вздыхает и… Черыко прикрывает ему веки.

Перевод А. Дзантиева

Мягкие волнистые, цепляющиеся одна за одну линии гор незаметно вынесли меня на перевал. Я еще раз посмотрел на зеленые массивы вольной Куртатии, увенчанные прогнившими зубьями разрушающихся башен, и спешился: начался спуск.

Впервые мне пришлось входить в Даргавское ущелье через верховья. Они суровы и мрачны. Над черными графитовыми утесами круто виснет иссеченная грандиозными трещинами снежная стена Зариу-хоха. Перед лицом его особенно жалкими кажутся аулы, почти брошенные жителями.

Сегодня канун праздника, и в аулах говорят даже камни. Съехались гости. На плоских кровлях саклей ритуально режут баранов, которые не блеют, удрученные видом своих уже приконченных собратьев. Их спрятанные черными рунами тела корежит судорога. Но беспощадны руки резника, только что молитвенно простиравшиеся к богу богов — Хцау и богу грома и молнии — Вацилле. Из раненого бараньего горла фонтаном бьет кровь. И ползет над саклями густой дым, начиненный ароматными запахами мяса, пирогов и паленой шерсти…

На площади в Каккадуре три свежепросмоленных дымом гнезда для пивных котлов. В каждом котле варилось праздничное ячменное пиво. И в каждом можно бы танцевать лезгинку…

Гомера вдохновили бы осетинские пиры…

Центр праздника — за селением Цагат-Ламардон. Там уютное зеленое ущелье вздыбилось утесом. На нем декоративно высится древняя циклопическая башня, которая считается священной. К ней приложены поздние каменные постройки. Плоские кровли их — ступени к святилищу Найфат.

Задолго до начала праздника наследственный жрец Найфата Ильяс Гутцев, как его предки, гаданием на стрелах устанавливает, какой из домов Ламардона должен дать жертвенного ягненка в этом году. Жрец сам идет к стаду, сам отбирает жертву, которую с этого момента окружают необыкновенным в горском быту уходом: приставляют к нему трех маток, холят, купая даже в молоке, до дня праздника скрывают от женских глаз.

В первое после христианской троицы воскресенье приходит конец бараньему счастью…

День за днем кружит земля, открывая солнцу гладь океанов и морей, поля, леса и пустыни суши, снежные вершины гор, склоны ущелий, обложенные саклями. Вот тень от Зариу упала на скалу, и жрец вышел из своего очистительного убежища в Найфате. На нем белая одежда — бязевый бешмет, перетянутый ремнем. Он без кинжала. Давно не бритое — в очищении — смуглое лицо и низкий, четко очерченный, тяжелый в морщинах лоб. Медленные карие глаза спрятаны глубоко.

Когда-то давно, — люди говорят, что шестьсот лет тому назад, — предка этого жреца, безродного мальчика, похитили кабардинцы. Мальчик пас кабардинское стадо и часто плакал, тоскуя по своей суровой родине.

Однажды к мальчику спустился с поднебесья орел и спросил:

— Ты осетин или кабардинец?

— Осетин.

— Почему ты так много плачешь?

Мальчик рассказал орлу о своей беде. Орел вознес мальчика на гору.

— Узнаешь ли ты эти места?

Мальчик узнал башни Найфата (тогда там жили люди).

— Иди! — отпустил мальчика орел. — Вспоминай меня. Пусть твои молитвы исцеляют людей.