Виктор Ревунов - Холмы России

Анфиса улыбнулась.

— Сказки тебе сказывать. Заслушаешься. Один сокровище прекрасное, а другой по нему рябой змеей ползет и утоляется. Какая ж ты была! Шубейку тебе сшила, полушалочек еще мамкин, расшитый — пламя-не пламя, цвет — не цвет, как с зари снятый. Зачем тебя так одела? Красоту твою показала. И пошла ты — гадину утолила. Душеньку высосал. Другой, в свои молодые лета, живо бы на золотой прииск куда. И свет посмотрел бы, и заработал. С женою в Крым. Расцеловал бы в розах. Вот любовь! А то в магазине камсой торговать. Вино, жена красивая и еще охота на уме. Днем баба-батрачка во дворе а ночью стелись любовницей дармовой. Прямо барин! Желавин, какой уж он, а Митьку ненавидел. Сказал как-то про тебя: «Бриллиант она бесценный…» Бриллиант бросил, а курочку унес.

— Какую курочку?

— А под плетнем кудахтала.

— Кто?

— Кто же еще нам позор подает?

Феня закрыла глаза, не шевельнулась.

«Так вот с чего», — помянулся утренний разговор Стройкова.

Анфиса вытерла слезы.

— За картохами в твоей избе в подпол-то полезла, а там лежанка. Попадется и скажет: ты скрывала. Вот девка и в тюрьму с варнаками… Слухай меня, — приблизилась, зашептала Анфиса. — Одна-то боюсь туда, в подпол. А давай-ка с тобой, будто бы чего взять пришли. И уничтожим лежку-то эту.

Феня, потянувшись, повернулась на бок, усмехнулась.

— Раз скрывала, значит, гада жалела?

— А в голову взбредет, то и скажет.

— Нельзя ему сказать-то: на крыльцо бы не вышла себя с гадом оповещать. Чего бы хуже не было, тетя.

Стройков незаметно, по малинникам и под вершинистыми порослями, по крапчато-красной мари, проник на жигарсвский двор.

Через дворовую дверку вошел в сени. Постоял. Потом быстро оглядел избу — переднюю большую половину с печью и горницу.

Окна были заколочены досками, и от щелей, как фонарями, светило солнце.

Про следы под полом знал, оглядел их еще вчера.

Сейчас хотел что-то понять.

По лесенке поднялся на чердак. Сел на кладки верхнего венца сруба. На слегах под соломенной крышей лепились опустевшие гнезда ласточек.

В углу стояла старая прялка, валялись корзины, всякая рвань, сежа свернутая и сопревшая, на березовом белиле. В другом углу — тюфяк на снопах: когда-то Митя с Феней спали летними ночами.

Стройков поднял графинистую бутылку из-под мадеры: этикетка московская.

Грудою лежали книги. Стройков пересмотрел их, перетряс. Одна из обложек пожелтевшая, между страниц заложен лоскуток. Раскрыл. Стал читать:

«…Первые подали голоса жители волостей смоленских, занятых, опустошенных поляками; они написали грамоту к братьям своим, к остальным жителям Московского государства: «Мы братья и сродники, потому что от св. купели св. крещением породились… Где наши головы? Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей, и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если кто хочет из вас помереть христианами, да начнут великое дело душами своими и головами, чтоб быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить в мире и покое?

Мы не противились, животы свои все принесли — и все погибли, в вечную работу латинству пошли. Если не будете теперь в соединении, обще со всею землей, то горько будете плакать и рыдать неутешным вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разорятся божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших».

Стройков осторожно, чтоб не порвать страницы, вложил книгу в карман ватника. «Как смекали! Мужики мудрые».

Стройков поднял рогожину. На моховой подстилке с опилками — пустая икона в окладе из серебристого фольгового железа с тиснениями и лучистым венцом над вырезом. Кто-то уже трогал: на запыленном стекле створки следы рук. «Плашку-то вынули».

Он спустился вниз, в сени. Остановился перед зарубкой на стене: пакляная конопатка под зарубкой вырвана. «Что-то искали или взяли? Да что надо, в избе не хранят: от пожара подальше прячут. А ковырялся кто-то».

В горнице Стройков подошел к кровати, голой, деревянной. Над ней шест для занавески… Вот сюда, уже порою отдаленной ночи, подходил человек с холстинкой.

«Зачем? Чтоб убить? Но убить мог и на дороге, из-за куста, без всякого риска. А не приснилось ли вам, Дементий Федорович, после разговоров на ночь?»

Из-под подоконников была вырвана берестяная подкладка. «Чего же искали и кто?»

Вышел во двор огороженный. Соломенная крыша над хлевками и сеновалом. Передняя стенка — плетнем красноталовым, задняя из соснового горбыля. Снаружи шумела листва, царапалась ветками. Одна доска покривленная, запалая.

Стройков нажал на нее, и она открылась. «Ход».

Пролез за забор в высокие малинники и присел. Оглядел землю. Следы каблуков. Дернина с кустом будто бы подрыта. Он потянул за куст. Вывернул дернину с отрубленными лопатой корнями. Порылся в ямке в тепловатом рассыпчатом черноземе. Вытащил сопревшую тряпицу. «Ломай, дурак, голову».

Стройков впихнул дернину в ямку. Поколол ладони об малиновые жалистые прутья.

Во дворе забрался на хлевок срубом под общей крышей. Под верхним венцом — настил, заваленный старыми конопляными снопами. Видно, что и тут была лежка, уютная, скрытная.

В крыше над срубом-дырка. Стройков заглянул в нее. Как в окуляре, дворовая дверка избы с колодистой приступкой перед порогом. Глухая стена, солнцем каленная, дождями и снегом беленная, с моховой конопаткой.

Внизу подвальная отдушина. Из тьмы ее пробился к счету картофельный побег.

Стройков снова посмотрел на дверку. «Не слепой сидел. Все видел». Лег на снопы. «Самое местечко: скрыт, и уйти можно через ход. А то подпольное? Не хитрость ли? След следом сбивает. На вид одно, а на уме другое. Да не Желавин ли?»

Путался давний желавинский разговор, да как пустая наметка: развалишь на берегу-одни водоросли, а вода вдруг зарябит, как будто что с хмурой силой ушло на дно.

Уже служил в милиции совсем еще молодой по той поре Аленька Стройков, и случилось ему везти в Москву пакет с сургучными печатями.

Поезд местный — до Вязьмы, а там пересадка.

В вагоне было пусто, и по рассвету дремалось.

Желавин прошел было, врезался взглядом в Стройкова и остановился, к чему-то прислушиваясь.

— Алексей Иванович, — с почтением назвал, поздоровался, слегка поклонясь.

Подсел напротив. В поддевке, сшитой из старой шинели, в картузе с высокой тульей. Взгляд и быстрый, и пристальный мгновениями, как будто схватывал что-то.

Лицо человека описать невозможно, даже фотокарточка лишь отпечаток след минувший, секунда в жизни: близкому родному мало что скажут глядящие куда-то глаза. Подскажет что-то воображение, чувство, но и оно разное у людей: красиво одному и ненавистно другому.