Виктор Ревунов - Холмы России

— Что-то творят, — прошептал Желавин. «Уходить надо», — подумал и досказал:-А то и смерть наша.

Серафима не ответила. Судьбу не передумаешь: поведет и занесет. Все мимо теплого и тихого уголка.

А там и своя зашуршит поледеневшая осень, уж никакой уголок не согреет.

Оводень сосал жалом через чулок.

«Что оводень, что человек на свете: отожрет и сдохнет…» Как раскаленной иглой впилось. Серафима потянулась, сгребла оводней, раздавила.

— Замри, — прошептал Желавин, еще ниже притираясь к земле.

Она сунула ноги под яверный хворост и потихоньку вползла, закрылась.

На Желавина оводень не летел, комар тепла его не улавливал: протух в болоте, в грязи, как в коре.

Над яверем, за которым подсматривал, шагах в десяти от колоды, по укосу к болоту, комары вились пылью табачной-спадали и поднимались, а скоро и нависли рыжей тучей.

«Значит, там», — определил Желавин положение опасного. Да и яверь размыкался на том месте, завихривался над провалом.

Глядел туда и прислушивался к шуму за спиной. Не потрескивает ли? Хоть как крадись, а треснет на сухом.

В шелесте едва уловимый звук, как в шуме наливаемого кипятка звук треснувшего стакана.

Война эхом барабанила за болотом, не заглушала стрекота луговых сверчков.

Сознание как бы отошло. Куща яверя постепенно потеряла окраску, была похожа на затускневшие свинцово прутики; не слышал и шума в ожидании внезапного.

Из-за прутиков лезло, перемещалось, скрывалось и раскачивалось, раскачивалось-расползалось на три пятна.

Поднялся человек. На лице тряпка какая-то. Руки его были раскинуты, привязаны к колу за спиной, как на кресте. Двое держали за концы. А человек в рубахе висел. Вдруг запрокинул голову и замотал, затрясся, запрыгал. Поник, склонился, куда-то вниз глядел, и снова заломил голову, запрыгал, будто плясал.

Желавин уперся покрепче локтем и положил ствол нагана, как в рогатину, между большим и указательным пальцами. Мушка слилась с прорезью, будто паучок с жальцем пополз… Нажал и чуть повел рукой, нажал еще раз. Два выстрела, как один.

Серафима поднялась и краем пробежала по яверю.

Желавнн не шелохнулся.

Двое убитых лежали на болоте, меркли во мху.

В шуме яверя трещало и приближалось.

Желавин припластался к земле, втянулся в заросли.

Мимо пробежала Серафима, заметалась, накинула на яверь платок и скрылась.

Рука показалась, пистолетом разжала стебли.

Платок вспрянул, заполошился на явере, будто баба вдруг побежала. Вышел кто-то. Желавин ударил его сзади под низ затылка наганом. Схватил за глотку и свалил к ногам.

Гордей глядел оледенелыми глазами.

— Астафий! Не тронь!

Желавин отослал Серафиму.

— Глянь, что за человек на колу.

Серафима осторожно полезла к болоту.

Желавин подержал за горло Гордея, отпустил.

— Где золото твое? Говори!

— Астафий, помилуй!

Мужчина с привязанными к осиновому колу руками лежал на колоде. В лицо была вдавлена тряпица. Серафима отлепила ее, заглянула. Глаз раскрылся. Другой затек.

— Кто ты? — спросила Серафима.

Глаз покосился на нее.

— Викентий Романович я. Ты стреляла? Кто? Позови, скорей.

Желавин месил наганом лицо Гордея.

— Где, говори? Где?

Гордей отвернулся от палившего пекла.

— За избой Дарьиной. Ягода, ягода волчья.

Желавнп высоко поднял руку с наганом, подумал и с силой ударил. Рукоять словно провалилась в лоб.

Заслышав шорох, отскочил и задрожал. Серафима остановилась. Как из мрака вылезло окровавленное лицо Гордея, и бледное Астафия выглядывало из яверя.

— Викентий Романович там, — проговорила она.

Желавин приблизился к лежавшему на колоде, стал руки его от кола отвязывать. Серафима ползала и плакала.

— Астафий, вон там, — глазом посмотрел Викентий Романович в отдаленное, где расщепленная ветла стояла над берегом, — Пашеньку не забудь. А меня прости.

Один не смог. Навалились. Да не признался. Одна отрада, на родной земле умираю. Похорони здесь.

Желавин и Серафима приподняли его. Он поглядел в поля. Летели утки в его взор, приближались с печальным стоном. Слезою простился и лег на сырую землю.

На бугре, под мшистым покровом, умирал еще дышавший в своей могиле барин.

Ночью Желавин спустился в болото напротив ветлы.

Качнул под берегом корягу. Вода хлынула куда-то вниз, потянула и забурлила.

Он нащупал какие-то прутья и потащил тяжелое.

Над водой высунулся норот. В хвосте его плескались, шипели и глядели из-за прутьев маленькими выпученными глазками какие-то твари.

Серафима вытащила норот на берег.

— Есть там что? — спросил Желавин.

Внутри по прутьям два горлача перекатились и стукнулись. Твари запищали и запрыгали, зашлепали.

Желавин разорвал прутья и поднял тяжелые холодные горлачи. Один выскользнул и покатился с берега.

Серафима прыгнула и схватила горлач на самом краю.

Поднялась, прижимая к груди.

— В нору, в нору скорей, — заторопил Желавин.

В норе ножом он сковырнул с горлача деревянную крышку, обмотанную просмоленной тряпкой.

Серафима сняла с себя стеганку и расстелила на земле.

Желавин тряхнул горлач.

— Ой, ой боженьки, — прошептала Серафима.

На стеганку посыпались перстни, кольца, серьги, браслеты — бриллианты и золото.

— Не фальшивые, не фальшивые, — проговорил вдруг Желавин и сдвинул настилку над входной дырой.

Далекое зарево словно узрило сокровища и колыхнуло, разожгло разными огнями и искрами ворох, то золотой, то красный, то изумрудный и прозрачный насквозь.

Желавин вскрыл и второй горлач, тряхнул.

На стеганку выполз бриллиантовый пояс. Желавин и Серафима схватили его.

— Примерь, — прошептал Желавин.

Серафима, опустив голову, вылезла из своих одежд и, встав на колени, надела пояс. Пополз, завился, зажигаясь на ее бедрах.

— Царица, царица, — шептал Желавин и целовал ее колени у земли, и снизу взглядывал, взглядывал, и руки тянул, да, как по стеклу, оскальзывались и не касались.

Пояс росистой травкой зеленой мерцает, а из нее змея белая женщиной. Лицо удивительное, как будто из жаркого света, все разное, ресницы длинные падали и поднимались, а за ними глаза невидящие с синевой в черноте. И все исчезало, и снова росистая травка зеленая, а из нее являлась женщина. Брал ее, и являлись глаза в ресницах, как зыбкая вода под камышами, и лицо там чистейшей белизны, молодое, с алыми губами, и грудь, грудь показывалась. Он торопливо целовал и куда-то проваливался, стонал в скорби, что такая красота исчезала.

Все сильнее чувствовал он озноб и холод, в тоске поражавшие каким-то приближением.

Увидел дыру в небо и зарево. Яверь шумел в бескрайнем. Он закрыл глаза и отвернулся: не хотел возвращения к тревогам к страхам.