Виктор Ревунов - Холмы России

Желавин лежал, зарывшись в омет. Грело прелью, а сверху холодом обдавало.

«Кто-то за Угру, за бережок ее зеленый колотится, а мне что от берегов? Эх бы в избенку на краю света», — и представил избу над хмурым озером, низкие тучи и покой, отрешение, только сон да тучи и порывы ветра с дождем.

Взмокшие заросли заблестели от солнца рекою ненастной. Подальше теперь, на дно омета, в прелую влагу, к червям, к мрази всякой.

Пес поднялся и зарычал, бросился в заросли.

«Кто-то ходит», — Желавин приподнял солому, посмотрел. Заросли закручивались в разных местах, проваливались. Желавин выхватил наган, прикинул, как лучше перебежать к лесу. Вон тем закушенным среди поля рвом в таволгах.

Не добежал. Кучей навалились, помяли и подушили.

Кто-то под животом ощупал, умело сщемил. Боль затянулась по телу. В рот пихали и пихали, глотку скребло и рвало.

Перед Дитцем стоял мужчина с заткнутым в рот картузом, глаза чуть не выкатывались. Руки связаны.

На землю бросили старый наган желавинский, лепешку погрызанную с влекшимся углем, мешок с кусками мяса, вывалянных в золе вместо сольцы.

Желавина отвели, засадили в коляску мотоцикла, накрыли с головы мешком, завязали по шее и повезли.

Дитц сидел в седле сзади мотоциклиста. Стукнул по спине пойманного.

— Что за мясо в мешке?

— А шашлык, — ответил Желавин.

Мотоцикл остановился. Мешок сняли. Желавина ослепило светом.

В кирпичном доме на тихой улочке Желавина сбросили в люк подвала.

Под потолком крест решетки. Напротив лавки с ржавыми, похожими па кандалы железками. В потолке кольцо, и веревка спускалась. Связали той веревкой и качнули. Кольцо заскрипело. Удар об стену оглушил. Он завертелся на веревке — кружилась стена, прокопченная, засаленная потом и кровью, вспыхивала решетка черным по красному.

Желавин висел в подвале, связанный веревкой. Петля резала грудь, стягивала болью. Медленно поворачивался, и кольцо скрипело.

Поглядел на решетку. В камень впаяна. За нею кирпичные стенки колодцем. Сверху воднило светом.

— Сними! — крикнул Желавин, и его поворотило от крика. Увидел свою тень на стене — себя с опущенной головой и поднятыми к своду руками в кольце, будто уж и распятого.

Тень заколыхалась на освещенных мрачных камнях и, не касаясь земли, стала удаляться в темноту.

Его сняли.

Он вполз по крутой лесенке и на последней ступеньке поднялся. Шатаясь, шагнул за порог.

Его посадили у стола, ноги прикрутили к стоякам табуретки.

Вошел Дптц. Сел напротив.

Желавин взглянул мельком. Узнал гостя давнего: под метельку когда-то на долгую беседу в усадьбу к барину приезжал. Сейчас бы и воскликнуть Желавину радостно: «Это вы меня на крыльце по шапке вдарили! — Виду не дал Астафий. — Не за Гордея ли схватили?»

Запах чернил, пропыленных бумаг растворялся в нагретой комнате, мертвило душу духотой. Желавина покачнуло.

— Как погребок? — донесся голос.

— Водицы бы.

— Ты имел реки воды, а теперь глоток просишь. Хочешь жить за глоток? Каждый день будут тебе наливать в консервную банку.

— Дарма или как?

— За терпение на веревке.

— Согласие дам. А кто поднесет вам, господин, как и вы на веревке окажетесь? — зло сказал Желавин: намучился, накипело отравой.

Дитц распрямился в кресле.

— Это что, угроза?

— А понимайте! История-то куда, в погребок зашла. А поля для чего? Ей там гулять-то охота, в просторах. А не вышло с прежнего. В погребок, в погребок завалилась история-то, и мы за ней. Дальше ей некуда, — вроде как засмеялся Астафий.

— Ты не забыл историю?

— А она сама перед глазами прямо по стенке прошла.

Принесли коньяк в рюмке и стакан воды. Желавин пил воду с остановками, опускал голову, задумывался.

Поставил стакан.

— Спасибо.

— Данке — по-немецки.

— Не потребуется.

— Кто знает?.. А вино? — показал на рюмку Дитц.

— Успенье прошло. Ласточки улетели. До другого раза, — ответил Желавин.

— Так что там на стенке, какая история?

— Тяжко вспоминать и совестно. Жалко его, страдальца великого. В пустыне раскаленной на камне сидел задумавшись. С крови не сошел человек к любви божеской. Не смог. Так за что бьется? Все испытал: и плоды райские, и волю, и кандалы, и страсти. Что еще? Вы решили русское потопить. Знаете, что вам останется, да и всему свету, когда русское с вершины трагедии своей в ваш погребок рухнет?.. Согласны послушать меня? Выдам одну тайну истории, загадку ее.

— Хорошо, — согласился Дитц.

Желавин опустил голову. Подумал и сказал:

— Боюсь и говорить, чего-то оробел. Кому-то больно страшно. До другого раза.

— Другой раз будет ли?

— Вы бы слово какое обещали, что за это меня не затронете.

— Я люблю историю. А тайны тем более. Готов послушать.

— А слово, слово-то, что не затронете меня. Это ж прежде за такое на кострах сжигали. Оно и верно. Зачем веру расшатывать. А все ж таки, может, и, расшатав всю, новое что вылупится? Только теперь-то из нас не вылупится. В погребок, в погребок пошло. А раз туда пошло, то и не вылупится никакой верой. Вот тут бы и верть куда. А куда?

Дитц слушал пленника, приглядывался, что-то знакомое в этих осторожных, далеко от души упрятанных, косивших куда-то глазах.

— В племенах и в древних народах было, — продолжал Желавин, отводя взгляд от пристального взора. — Идолы были и алтари. Уступы, это, значит священные, кое-где бронзовые и каменные, треснувшие. На них и стронули разум. Точку такую уловили в разуме-то. А в этой точке страх ютился извечный. К бегству или защите нужный. Его-то и вывели показать. Безглас и покорен, падал ниц человек, когда в образе наяву видел страх свой в огне и крови идола. Цепенел дух, а мысль не вилась. Был и у нас в младенчестве нашем, тоже свой бог. Сверкал грозой среди туч, повергал тьму, дождем радовал, вольный бог. Грозил с небес, да на алтари земные жертву не звал склонять головой ее на уступ каменный. Без идолов жил и без страха того, и разум в естестве находился. Да леса и луга, словно заколдованные, окружали то наше младенчество. И представить можно молодость и возмужание с врожденной верой в красоту, да при силе пожарской, полевой, обширной, — тут Желавин распрямился. — Но вот в один, так сказать, исторический денек крещением остудили в ледяной воде дух жаркий, вольный и повелели молиться страданию и распятию, зверству чужеземному, непонятному, А потом и в церквушки лесные занесли крест и распятого на нем страдальца, озаряя свечами его. Гвоздями руки были прибиты и ноги у подножия креста. Под сердцем, из ребер, копьем вонзенных, разверзанно кровь пеклась. Зачем и для чего в наше явилось такое? Рыдай и молись, взойдешь к любви и добру.

Да как же так взойду по страданию и мукам его? И что же думать, раз и убийца, помолясь и порыдав, тоже взойдет к любви и добру. Будет счастлив, глядя ввысь из крови бродом. И повели в чужое, давнее-к Голгофе палящей. Дух наш был отягощен и омрачен, разум стронулся не страхом, а печалью о чужом и бунтом своего врожденного природного бога. Тут же и падал в слезах за мучения страдальца — сам страдалец, ответа ищущий бунтарь. В задумчивости и псотстал, как говорите, лет на сто и больше. Да не отстал, а пласт сполз от вашего, и трешипка-то за тысячу лет размылась до пропасти в новой эре, — Желавин исподнизу подкрался взглядом к глазам Дитца. — К чему бы, — тихо так сказал, — отошло-то?