Виктор Ревунов - Холмы России

«Ночь твоя прощальная, и вот в такой красоте пойдешь. Как прощаться будешь?»

Феня с осторожностью чуть-чуть подправила косынку, чтоб не прятала она Катины волосы от грустной и милой покорности ее лица.

— К Феде пойдешь?

— Да.

— Счастливая ты.

— Простимся сегодня.

— Все равно счастливая, когда любишь.

Катя все стояла перед зеркалом и не размыкала чуть смеженных пальцами рук.

— Ты Митю простила?

— Пусть его своя совесть простит.

Катя пришла домой и заторопилась. Нс опоздать бы к Феде. Стала быстро переодеваться в горнице.

— Воды бы принесла, — сказала Гордеевна, чистившая картошку над чугунком, перед которым сидела у порога на маленькой скамеечке.

— Что ж ты раньше не сказала, мама?

Кирьян читал отцову книгу по лесоводству. Отложил.

Взял два ведра в одну руку.

Тихо на вечерней улице с густо смолистой тьмой, желто и красно размываемой огнями из окон. Уже поужинали в избах и теперь расходились спать по сеновалам и чуланам, где не так душно. А молодых скоро гармонь позовет, и пойдут через мост на плаву в село по лесной дороге. До чего же прежде любил Кирьян этот вечерний зов гармони. А сейчас все реже ходил: что-то охота пропала.

В темноте навстречу Кирьяну приближался скрип ведер на коромысле.

Он подошел к колодцу, и подошла Феня — неожиданно, как зарница полыхнула вдруг перед ним.

— Здравствуй, — сказал Кирьян. Обождал, что ответит она, и с лязгом цепи запустил ведро в колодец.

В глубине, отдаленно плеснуло. Кирьян, подергивая за цепь, утопил ведро — оно с силой, тяжело потянуло, как только он стал поднимать его.

— Как съездила? — спросил он, накручивая цепь взмахами железной ручки на валке.

— Хорошо, — ответила Феня и поставила свои ведра рядом со сг'убом. — А еще лучше, что приехала.

— Быстро ты. Митю видела?

— Видела.

— Досада ему с такой разлукой жить. Сбежал бы я.

— Не больно сбежишь.

— К такой, как ты, сбежал бы. На одну ночку, а сбежал бы.

Глаза Фени остановились перед ним. Открыто поблескивает в них ласка.

А другой крикнул вдруг: «Убью!»

Даже вздрогнула Феня.

Кирьян вытащил ведро и вылил воду в ведро Фепи.

— Позавидуешь тебе, — сказала она.

— А что такое?

— Вольный ты. Что я сейчас за волю бы отдала!

Кирьян снова пустил ведро в колодец.

— Не в колоды закована, так по воле тужить. Вон она, ночка какая, сама в душу стучится со всеми звездочками, только откройся ей.

Кирьян и в другое ведро Фени налил воды с бурлившей родниковой прохладой.

— Ясный ты на слова… И лампу зажигать не надо, — с лукавинкой в голосе добавила Феня.

— Видишь, какая экономия выходит. Забогатеть можно.

— Был бы ты еще такой и в душе, как в словах, — никаких богатств не надо.

Он помог ей поднять коромысло, опустил с осторожностью на плечо, поправил ровнее и почувствовал, как обдало его чем-то терпким, будто запахом вереска.

— А будь воля — пришла бы вечерком?

— Пришла, — она положила руку на коромысло и повернулась к нему. — Нравишься ты мне, — сказала она новым для Кирьяна голосом.

Распрямилась и пошла, плавно покачиваясь под коромыслом, на котором так же плавно покачивались и полные ведра, подзолоченные огнями из окон, взблескивали, как любовь в душе.

«Да хоть беда, сгорю, а нагляжусь на ее красоту», — подумал Кирьян.

Тихо на вечерней улице. Ярче разожглись звезды, и хуторская дорога теперь светлелась отбеленным холстом.

Отступала с росой и туманами июльская ночь. Уже развидняет — свет родниково дрожит на востоке, стремится ввысь, где плоские неподвижные облака таят еще в своих недрах тьму. Рассыпался ветерок по мокрым кустам, торопливо заплескались листья, вздрогнули лопухи с жемчужно блестевшей росой в зеленых чашах.

Федор и Катя у вчерашней копны ржи.

Катя лежит на снопах. Голова — на коленях Федора.

Какая косынка повила ее! Вот только сейчас, перед зорькой, рассмотрел зеленая с красными маками косынка прощанья.

Спит Катя или так закрыла глаза, продлевая для себя ночь, в тени которой еще и лежала на самом краешке мглы перед засветающей стерней.

Глядит на нее Федор: на ее косынку, еще ярче запылавшую в ржистых волосах, на лицо с чистым невысоким лбом, на ее по-детски нежные, милые для него губы, на шею с гордой и плавной линией и впадинку, размежевавшую грудь; открыты коленки загорелых ног.

Одной рукой она обняла Федора у пояса, другая — пригрелась в его руке.

Лежит, как после жатвы.

Вот так бы и лежать женою его, по-бабьи просто и вольно, сладко задремывая на страдной полосе.

Последние минутки вместе.

Что будет? Как сойдется их жизнь?

Прощанье всегда тревожит, и этой тревогой, как сполохами, озаряет глубины неясных предчувствий.

Что будет?

Не дано это знать и пророкам. Одно лишь время скажет, когда пройдешь его.

Забилась рука Кати в руке Федора, и он сжал ее.

Пора!

Катя раскрыла глаза в ласковой, просиявшей вдруг зелени.

— Федя… Федя, ты здесь. А мне приснилось, что ушел ты.

— Пора уже, Катенька.

— Не ночь прощальная, а зорька наша прощальная, Федя.

— Что будет, Катя?

— Не гадай, что будет, не надо, Федя. Что было — это наше с тобой. Реки камни смоют, а это останется.

Она обняла его и прижалась к его груди, где под'суровой гимнастеркой бились в сердце любовь и горесть, с которой рвала жизнь самое нежное, что сама и дала человеку для счастья, или человек сам рвал в неумолимых надеждах на еще большее счастье.

— Какой ты запомнишь меня, Федя?

— Вот в этой косынке всегда буду помнить тебя, Катя… Катенька, спасибо тебе за такое счастье.

— И тебя я люблю за это счастье.

Они поднялись. Уложили в копну снопы.

— Сразу простимся, Федя.

Он обнял ее на тропке, поцеловал.

— Вот и все, — сказала Катя, — иди.

Он пошел по тропке возле Угры, не оглядываясь.

Не пройдет и часа, как уедет он на почтовой телеге к станции, дальше по своему пути к границе.

Неужели простились? Может, остановить его?

Может, побыть еще с ней хоть минутку?

«Иди, Федя, иди».

«Мы простились для нашей встречи, Катенька».

Сжав руки у подбородка, Катя смотрела вслед уходящему Федору и, когда скрылся он, опустив голову, долго глядела в землю, будто хотела понять его судьбу в судьбе земли.

Юность еще не знает, что такое любовь, — она узнается с годами. И если это была истинная любовь, годы не тронут ее. И разрушат то, что не было любовью. Как пепел рассыпается отжившее, когда приходит истинная любовь. Со смятенным порывом разжигает она новый огонь, который бывает порой страшнее грозы, ударившей в дом.

Любовь юности — это закрытая карта, которую берем у судьбы.

Вот, кажется, она и пришла к Фене, эта любовь.