Виктор Ревунов - Холмы России

Вон и волк. Пробился протяжный воющий стон, угрюмый, хриплый на низах. Лаяли собаки на псарне: повизгивали борзые, басисто, как простуженные, брехали волкодавы. Тонким высоким воем скулила сука, будто мучилась и металась.

— Волчицу убили. Я говорил, волк один покоя не Даст. Дорогу бы не заступил. Конь все разнесет и поломает. Не пожалеть бы, Астафий. Отвяжи суку. Пусть уйдет, унеси их черти, — сказал Антон Романович.

Желавин пошел на псарню — сарай с теплыми конурами, открыл ворота. Псы полезли на него, дышали в лицо, не давали пройти. В закутке сидела борзая сука, холеная, в белой с черным серебристой шерсти, длинноногая, горбатая, гибкая, как змея, с тонкой, по-собачьи красивой мордой. Уже подкапывала под сарай и заложенную доску изгрызла. Желавин хотел пхнуть ее ногой.

Сука затаилась у стены и оскалилась, зарычала.

Вдруг выскочила из закутка и легко, — словно улетела в ворота.

— Ай, ай, ай, — взвизгивала, удаляясь, заливалась в бескрайней воле.

Желавин вернулся к воротам, поставил за камень фонарь, потуже затянулся кушаком, сказал:

— Не случилось бы чего: собака от дома бежит.

— Типун тебе на язык!

Желавин взял фонарь, протер вязанкой стеклышко.

— Я к тому, что сука чует.

Антон Романович насторожился.

— Что чует?

— Время, значит, — и собакой быть, и волком лютым.

— Не те басни плетешь. Рано еще тебе.

— Я с кем — с вами плету. Вон вы и поправили. Ума с вами набираюсь. От кого еще набраться. Того и в книжках нет, что вы знаете.

— Мужик ума барского никогда не достигнет.

— Мне много-то и не надо. Какую только часть.

— Какую ж, интересно?

— А какая надо, сама вскочит, — ответил Желавин и повыше поднял фонарь, вглядываясь.

— Лучше скажи, что с барином?

— А что с барином? Ничего. Это вы, чуть замело, в дом скорее, а он — в прорубь. Глядеть страшно, как он под лед лезет, а ему хоть бы что. Быстро ходит, быстро скачет. А с вами, если куда ехать, с лета валенки бери — к покрову успеете. То туча не с той стороны зашла, примета какая-то, то заяц дорогу перебежал. А сколько их перебегают по своим делам: одни к Дорогобужу, а другие в Ельню. — Желавин прислушался. По тулупу трещало крупой. Выше поднял фонарь. Свет словно дымился желтым, слетал в темноту.

Ползло что-то белое. — Барин, кажись?

Как из снега вылепленные, конь и сани явились.

Барин в белом саване сидел. Желавин поднес фонарь. Глаза Викентия были закрыты, на бровях иней.

— Брат! Брат! — закричал Антон Романович.

Снег шевельнулся, треснул и развалился. Викентий поднялся в шубе, как медведь навалился, обнял брата и Желавина, да так, что озябший нос Желавина вдавился в губы Антона Романовича.

Потом Антон Романович обнял брата, поцеловал и прослезился.

— Как же так можно?

В доме не спали. На крыльце свояченица встретила: слезы вытирала и улыбалась.

— Всегда метель, когда ты в дороге. Словно чародей какой, — сказала она, дворяночка молодая, белесенькая и бледненькая.

Желавин распряг коня и завел в конюшню, поставил в ясли. Насыпал из мешка овса в кормушку. Дерюжкой обтер спину, бока, ноги.

Конь вздыхал, довольный, что стоял в тепле, и дорога забывалась, Желавин укрыл его попоной и вышел во двор.

Метель утихла, не разгулялась. Внезапной оттепелью — западным потянувшим ветерком, пряным духом стогов и намороженной пахучей горечью верб одурманило ее. Снега бескрайние в белом блеске светили и озаряли ночь. Над лесом зелеными глазами выманилась весна на еще студеное крыльцо, да рано — не проснулись краснобровые петухи ее.

Желавин подумал, что где тот час, когда выйдет он подышать чистой волей, полюбоваться. Незнамый тот час, за него жизнь надо перевернуть, бежать и отбиваться, лезть на какой-то далекий высокий берег.

«Когда бы душа развиднела», — а так даже зеленым глазам над лесом не внимала душа, а дурман стогов куда-то звал, поражая мрачной страстью.

Он затащил сани в сарай. Оглядывая, поводил фонарем. Как будто что-то было и исчезло-барин и гость, но будто и сидели еще неподвижно, будто чучела страшные. Он приподнял подстилку и в испуге глянул в ворота: топора под подстилкой не было.

Через неделю в усадьбу Ловягиных прибыл за провиантом обоз из трактира.

Приехал и хозяин — Гордей Малахов.

В прихожей снял лисью шапку, шубу, взглянул на стоявшего в дверях верхней комнаты Викентия, глазами показал словно в недобрую сторону.

— Зайди-ка, — пригласил барин. — Как дела? — в дверях спросил громко.

— Делами живем, барин.

— Озяб, смотрю. Нос красный.

Дверь не сразу закрылась, будто незачем было ее и закрывать: весь дом был охвачен одной суетой. Кудахтали куры во дворе, блеяли овцы по хлевам, доносился распорядительный голос Антона Романовича.

Девки бегали с кухни в кладовки и назад.

Дверь пошаталась и закрылась медленно.

Малахов обгладил по бокам синюю байковую косоворотку, опрятил черные вороненые волосы на пробор.

Худой, высокий, и глаза как у ворона.

Викентий из шкафчика под подоконником корзиночку с яблоками и бутылкой достал.

— Дозвольте и вам, — и, дождавшись согласия Викентия, Малахов налил и ему. — Дела нехорошие, барин. Нас-то и не касается. А в городе как в деревне: всякое с любого края слыхать.

— Что такое? — настороженно спросил Викентий, Малахов взял рюмку, поклонился барину и выпил.

— Додонова убили.

Викентий побледнел. Рюмку занемевшей рукой едва поднял. В ноздри ударило сладким анисовым духом и закружило.

Взгляд Малахова перелетел на березу за дорогой, на самую вершину в небесном плесе, сиренево освеченном из чудесной ледяной глубины, и виделось рядом, как шатнулся, тяжело опустился на стул будто охмелевший барин.

— Наливай… наливай себе. Да и мне.

Малахов, поклонясь низко, налил барину и себе.

— Убили, убили, — уныло подтверждал он. — Третьего дня в восьмом часу вечера. С двух раз топором.

У дверки открытой сокровищницы лежал. В сокровищнице этой самой пусто. Как тому быть: он из ювелирного-то салончика своего и баульчик с драгоценностями принес. И баульчика нет. А сколько украли, и не сосчитать. Будто через черный ход проникли. А вот как? Замок изнутри закрывался. В восемь часов пошли привратники — двое их у него, ребята дюжие — двери глядеть. А засов на черном ходу не задвинут. Побегли к самому. Он в комнате и лежит. Лоб прорублен и с затылка еще. С затылка все на пол и стекло. Следов никаких. Сыщики голову ломают. Стали привратников тягать. А они ничего не слышали, ничего не знаем. Пошли, мол, дом на ночь смотреть. А засов с черного хода отсунут. Прямо со двора заходи. А они, привратники-то, в подъезде находились. К ним и сигнал был проведен, на случай. На половицу какую специальную наступишь — сейчас им звонок сразу. И сигналов никаких не было.