Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

— Нет.

— А ты?

— И я нет. В школе, правда, учила русский и английский.

— Ну и как — знаешь?

— Русский — немного, а английский нет.

— Плохо училась?

— Средне. Пойду я.

— Куда спешишь? Подсоби вскинуть кувшин на плечо, тяжелый он очень.

— Этот вот кувшинчик?!

— Да, для целого войска несу воду.

— В этом кувшинчике?!

— Да.

Она наклонилась поднять кувшин, и глубокий вырез платья обнажил грудь. Но прикрыть рукой и не подумала. Решила, видимо, что «городскому» нет дела до нее, деревенской, не проявит интереса. И невдомек ей, что глаза и без ведома разума занимаются своим делом. Впрочем, не знаю, возможно, как раз наоборот — по велению разума.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Замуж не собираешься?

— Ой, что ты!

— Пора уже.

Девушка зарделась, исподтишка оглядела себя. Прикрыла рукой вырез платья и снова густо покраснела.

— Пойду я.

— Иди, моя хорошая…

«Пастушка» ушла,, и чувствовалось, что ступала она не так, как всегда. В восемнадцать лет, хоть гусей паси, хоть в космос лети, ты уже взрослая, уже проступает в тебе женщина со всеми достоинствами и недостатками.

«Я донесу кувшин до воинов; надо спасти Кетино, Нану, Лали и Важу. Забираясь в подземный ход, я спотыкаюсь и падаю, но и капле воды не даю пролиться. Из раны сочится кровь, но у меня хватит сил — и сил, и крови — одолеть крутой подъем. Воинов мучает жажда. И я упорно карабкаюсь вверх. Одной рукой держу кувшин, словно знамя, берегу его как зеницу ока, как свет очей своих. Кружится голова, в глазах темнеет. До слуха, доносится торжественная молитва. В одной руке у меня кувшин — свет моих очей. Во тьме зажигаются свечи, пахнет воском и медом, снова слышится песнопение: «Ты — виноградник мой, весенний, расцветший…»

Поют стены. Трепещет пламя свечи. Все вокруг гудит. А я крепко держу рукой кувшин — свет очей моих — и продвигаюсь вперед.

В тринадцатом веке Дэметре Самопожертвователь даровал Садуну Манкабердели — «мудрому, благоразумному, благонамеренному, возвышенному духом, весьма могущественному, — как говорит Саба [17] Саба — Сулхан-Саба Орбелиани, выдающийся писатель и государственный деятель Грузии XVII—XVIII веков. , непоборимому и искусному лучнику» — звание атабага. «Садун владел разными языками, — говорит тот же Саба. — С монголами — монгол, с грузинами — грузин, с армянами — армянин. Хорошо владел армянскими, монгольским, персидским… Благодаря этому возвеличился, разбогател очень и обрел большую власть бывший привратник Авага-атабага и дочери Гванцы-Хвашака». «Моя душа схоронена здесь, в этих стенах, она и поет… — слышу я таинственный голос Садуна. — Дманиси — мой…» Хан Авага обложил Грузию непомерной данью. «Дай мне Дманиси, и я выплачу дань хану, — питает неизвестный историк в «Летописи Грузии». — И пришлось Дэметре дать Садуну Дманиси и окрестности его». Видно, и за огромные деньги жаль было Дэметре отдавать Дманиси Садуну.

— Дманиси — мой, — снова шепчет откуда-то Садун Манкабердели.

«Садун мудро правил делами Грузии, — продолжает летописец, — и в дни его правления не было насилия и несправедливости ни от татар, ни от великих нойонов, ни от послов каких, потому расцвела и разбогатела Грузия».

— Ты — моя кровь. Моя кровь помогает тебе сейчас идти, и кувшин в руке твоей — это свет моих очей, — чеканит слова Манкабердели, вбивает их в мое сознание.

— Одного тебе не прощу.

— В чем провинился я?

— Трех жен имел.

— Из них — одну любил.

— Которую?

— Тамар, сестру царя.

— Ту, что купил?

Насильно выданная замуж Тамар бежала от сына Аргуна в Мтиулети. Следуя монгольскому обычаю, Садун стал «торговать жену» у брошенного мужа, просил «продать ему сестру царя».

— Я вернул на родину сестру Дэметре и свою любимую жену и выдержал гнев отца церкви, святого пастыря католикоса Николоза: я одинаково любил Тамар и свою родину.

— Что? Какую родину?

— Грузию, мою родину!»

— Где ты пропадал? — напустился на меня Важа.

Все было готово для пиршества. Мы расселись на ковре вокруг скатерти со снедью. Бутылки с коньяком и лимонадом были укрыты от солнца в траве. «Кажется, и не найдем их», — подумал я и поставил посреди скатерти кувшин с водой. Свежий воздух быстро опьянил нас, горожан, и пробудил голод. Мы с аппетитом поглощали все, что у нас было.

— Выпьем за нас! — сказал Важа и громко чокнулся со всеми.

Девушки молча выпили. Важа вонзил зубы в куриную ножку.

— Не люблю белое мясо.

— Зато я люблю, — сообщила Нана.

— За здоровье Лали, — провозгласил я, захотелось выпить после первого стакана.

— И за Нану, — добавил Важа.

Девушки поблагодарили, а Лали, прежде чем выпить, сказала:

— Давайте выпьем за наш ковер-самолет. Помечтали, и он перенес нас сюда. Помечтаем еще, и он понесет нас далеко-далеко… — Лали хотела блеснуть, придумать какой-нибудь особенный тост, ведь она старалась для меня, меня хотела поразить, но ничего не придумала. — Очень далеко.

— Выходит, за мою «Волгу» пьешь?! Спасибо! — Владельцу частной собственности польстило.

Мы рассмеялись. Важа — весельчак, а когда выпьет, еще больше веселеет.

Но сегодня ему нельзя пить, не только за свою, еще за три жизни отвечает.

…Машина так стремительно развернулась, что колеса сердито скрежетнули.

«Потише!» — предостерегают колеса.

«Потише!» — предупреждает мотор.

«Потише!» — кипятится вода.

— Быстрей, быстрей, быстрей! — подзадоривает Нана.

Нана сидела теперь рядом с Важой. Платье на коленях у нее задралось, она возбужденно подзадоривала на все махнувшего рукой лихого водителя.

— Рванем?! — спрашивал Важа и увеличивал скорость.

— Да, да, да! Рванем! — ликовала Нана.

Лали сидела молча.

— Какие «джазы», Лали! — Нана обернулась к ней, терзая приемник.

— Тебе плохо, Лали? — забеспокоился я. На ней лица не было.

— Зря я пила.

— Остановить? — понимающе спросил Важа.

— Нет, давай быстрей! Скоро ли этот проклятый Тбилиси? — спросила Лали.

— Что, сто двадцать мало?! Хороший мотор попался. Сейчас выжму сто сорок километров.

Машина ошалела. Я заметил, руль запрыгал — не справлялся водитель со скоростью. Деревья, кусты, дома, телеграфные столбы безудержно неслись навстречу, словно давно нас не видели и очень соскучились. А я развлекался, следя за асфальтом — он безудержно летел на нас, нырял под колеса и застывал позади машины, как липкий раствор. Я снова переводил взгляд на асфальт перед нами — он летел, нырял, застывал. Когда я еще раз посмотрел вперед, увидел огромную машину — она неумолимо надвигалась на нас, надвигалась стремительно. Я и вскрикнуть не успел. Такого грохота никогда не слышал…