Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

— Доброе утро! — говорю я громко, хотя знаю, что в комнате никого нет. Девушка на цыпочках входит ко мне, приближается к кровати.

— Пуф! — пугаю я ее.

— Ой!

— Извините. — Мне неловко.

— Как себя чувствуете?

— Хорошо, спасибо.

Девушка приносит завтрак.

— А почему вы не едите?

— Я уже.

Беру ее за руку.

— Держите яйцо, а то сломается.

Я не отпускаю ее.

— Возьмите, всмятку оно, — девушка высвобождает руку.

— Садитесь, пожалуйста.

Садится.

— Как вас звать?

— Нана.

Я ем. Нана молча наблюдает.

— Спасибо, Нана, — говорю ей, поев. — Дайте, пожалуйста, зеркало.

— Борода у вас отросла.

— Тем лучше для вас.

— Почему?

— Бритый я неотразим. Не устоите.

Смеется, заливается тихо и приносит мне зеркало. Вместо зеркала хватаю ее за запястье. Она быстро вырывает руку и не спеша выходит из комнаты.

Скоро все узнают, что я поправился, и навещают, приносят гостинцы. Нана приветливо встречает всех, принимает, заменяя несуществующую хозяйку дома.

Я делюсь с начальником геологической партии и главным инженером Управления соображениями о возможном увеличении предполагаемых запасов руды на основе старых выработок. Оба одобрительно улыбаются и пьют за мою идею прописанное мне врачом красное вино.

В комнату боком, нерешительно заходит Перула.

— Как ты, жив, паря?

— Спасибо, Перула, спас меня.

— Правда? Брось…

— Чего брось. Так это.

— Напугал же ты нас! Не ожидал от тебя.

— Мне надо было зайти туда, понимаешь…

— Зря не пошел с тобой.

— Не мог значит, дело не позволило.

— Дела не переводятся, — Перула закурил самокрутку, глянул на Нану. — Кто такая?

— На практику приехала.

— Знатную пройдет у тебя практику! Что, не знаю тебя, что ли! — смеется Перула.

— Тише ты, услышит, еще поверит, чего доброго.

— Ладно, ладно, — Перула продолжает смеяться. — Ну, бывай, паря…

Через несколько дней я вышел на работу. От меня дружно потребовали отметить счастливое спасение. Просто нашли повод собраться, выпить.

За шумным застольем повод скоро был забыт, но мы вволю повеселились и даже напились.

Когда все разошлись, и мы с Наной остались одни, я поинтересовался, видела ли она когда-нибудь Большую Медведицу.

Оказалось, что не видела. Никогда. До сих пор не знаю, правду ли сказала или солгала.

— Пошли тогда, покажу, — предложил я.

Обойдя дома, мы устроились на белом валуне по ту сторону дороги.

— Взгляни на небо, видишь большой ковш, вон, из семи звезд?

— Почему созвездие называют медведицей, если оно похоже на ковш?!

— Понятия не имею. Нашла?

— Нет, — ответила она, закидывая голову.

Я безотчетно, но почему-то очень спокойно целую ее в открывшуюся шею.

— Ой! — и посмотрела изумленно.

— Сказать, что ты сейчас сделаешь? Правой рукой — по моей левой щеке… Но я, как истинный христианин, подставлю тебе и правую.

— Зачем поцеловал? — дуется она и то ли вправду обиженно плачет, как маленькая, то ли дурачится, не разберу.

Я снова целую.

— Как приятно… — шепчет она.

И еще раз целую — возле мочки.

— Как приятно, приятно, приятно… — шепчет Нана и отбегает, ловко переходит узенький мостик. Я за ней.

Темно. Спит Сатевзиа.

— Нана, — зову я тихо. — Постой, Нана, дай поцеловать.

Нана усаживается на лесопильную тележку. Тележка скатывается. Я успеваю ухватить веревку, привязанную к тележке, и подтягиваю ее к себе — целую, ласкаю Нану, треплю волосы, прижимаю к груди, потом отталкиваю тележку, скатываю и снова медленно подтягиваю к себе за веревку, и снова целую.

— Хорошо как… Приятно.

Бежим куда-то дальше. Заморосило, но возвращаться домой не хотим. Нана исчезает из глаз.

— Нана, где ты, — шепчу я.

Спряталась в кузнице. Нахожу ее ощупью. Она молчит, покоряется моим рукам. Мы усаживаемся на наковальню.

— Хочешь, подарю тебе Большую Медведицу?

— Хочу.

— А лесопилку?

— Хочу.

— А кузницу?

— Хочу, хочу.

Нехотя выходим из кузницы и бредем домой. Тихо накрапывает дождь. Доносятся чьи-то шаги. Мы прячемся в стоящий рядом трактор. Луны нет, и я смутно различаю женщину, вышедшую из нашего дома. Она озирается и бежит к лесу. Нана прикрывает мне глаза рукой, прижимается и целует.

— Хорошо как… — повторяю я ее слова, которые редкая девушка скажет при первом поцелуе.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Нана, — и целую ее в нос.

Нана хочет посмотреть, как добывают руду, и спозаранку стоит перед моим окном с видом обиженного любопытного ребенка. На ней брезентовка, толстые брюки неуклюже заправлены в сапоги, и она еле шагает.

Почему я не решаюсь заглянуть ей в глаза? Не решаюсь? Конечно. Но как хочется увидеть их. Что они мне скажут?! Неужели нехорошо все получилось? Да, не надо было целовать ее! Невольно все вышло. Не могло быть иначе, не мог вчерашний день быть иным. Вчерашний день. Ушел он, отлетел и никогда не повторится.

Вспомни, оцени беспристрастно любой отошедший день и увидишь: в чем-то да ошибся, что-то да сделал не так. Сегодня не ведаешь, какую допускаешь ошибку, но завтра она станет очевидной. Мы с Наной прекрасно знаем, чего не следовало делать, и поэтому наша встреча будничнее будничного, неправдоподобно естественна.

— Здравствуйте.

— Здравствуй. Пошли?

— Пошли.

— Позавтракала?

— Нет.

— Тогда в столовую.

— Не хочу.

— И я много чего не хочу, куда денешься.

— Пошли, опоздаем. Не хочу есть.

Насильно завожу ее в столовую, и она не спеша, хотя и с явным аппетитом, поглощает завтрак. Потом мы не торопясь идем к штольне.

Штольня довольно просторная, не достаю рукой кровли, но такое ощущение, что тебя сдавливает со всех сторон. Нане все здесь внове и страшно с непривычки, на шаг не отходит от меня.

— Нечем дышать.

— Дыши глубже.

В ста метрах отсюда мой подземный дворец из расположенных анфиладой трех залов — трех линз, из которых руда уже извлечена; горняки «вырубают» мне четвертый зал. Я скрываю от Наны, что рядом — зал, интересно, какое произведет на нее впечатление огромная непроглядно-темная пустота.

— Э-э, э-э, э-эй! — ору я внезапно.

Карбидка рассыпала лучи по колоссальному черному залу и стушевалась.

— Э-э, э-э, э-эй! — робко повторяет Нана и прислушивается к эху.

Тьма податливо мягкая, и почва словно бы мягко уходит из-под ног. Знаю, Нане страшен каждый шаг, кажется — ступишь и провалишься куда-то. Она что-то лепечет, уцепившись за меня, и осторожно, боязливо идет следом. А меня опять и опять — в который раз! — увлекает звук собственных шагов, подхватываемых, повторяемых тишиной старательно и как бы нерешительно.

И поэтому не слышу слов Наны.

Мы опять в штреке, и опять со всех сторон теснят пласты пород. Задыхаемся. Нана идет уже смелее. Молчит. Скоро лучи наших ламп рассыпаются по темному простору, а тишина повторяет звук шагов.