Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)

Но дочь не ответила на вопрос. Она подошла к зеркалу, оглядела свой наряд, погасила в комнате свет и широко распахнула окно… Ворвался шум улицы. Дрожащим светом залилась комната.

Зарифа взяла мать за руку и подвела ее к окну… Звездными огнями переливалась ночная Москва.

— Кто эта женщина? — повторила Зарифа и обняла мать за голову. Потом села на подоконник, мать положила ей руку на колено, дожидаясь ответа, но дочь вместо ответа, глядя на сверкающий ночной город, тихо запела:

[19]

Окна большой комнаты раскрыты настежь. Желтые веники электрического света пробили яркие тропинки в ночном саду. С вечера длится заседание правления колхоза «Социализм».

Председатель колхоза, невысокая тоненькая женщина с черной головой и белыми висками, подошла к окну, глянула в ночь и сказала:

— Бросьте говорить о себе, о своих неудобствах…

Бригадир первой бригады, к которому относились эти слова, горячо возразил председателю:

— Что я у бога корову украл… Из года в год эти холмы достаются мне, моей бригаде… Весной на них трактор застревает, летом их комбайн не берет… Работа наша потом пахнет, не то, что другие на комбайне…

— Зато таких урожаев ни одна низина не дает, почва — что сметана… — бросил второй бригадир.

— Что же тогда не идешь мою сметану хлебать? — со злобной иронией ответил первый. — Попробуй… Поползай там, когда дожди.

— Когда урожай собирать — твои холмы все рекорды забивают, — убеждающе повторил свою мысль второй.

— Действительно, таких урожаев ни с одного участка не собираем, как с твоих холмов, — поддержала председатель колхоза второго бригадира.

— Я вечно после всех докладываю… Другие уже в закрома зерно ссыпали, а я еще верхом на серпе…

— Так учитывается же бригаде и то, что вы на серпе верхом сидите, а не на комбайне, — нервничая, перебила его председатель.

— Учитывается… Учитывается, — проворчал он. — Моя бригада тоже хочет плевать на ладони и посвистывать около комбайна… Плюс ко всему у меня в бригаде не комсомольцы… Моим комсомольцам по сорок да по шестьдесят лет. Поделите холмы между остальными бригадами, — потребовал он.

— Оставлю как есть — не поделю… В конце концов ты же не на футбольное поле выходишь состязаться… Что холмы, что низины — все в один карман идет… Как же моя бригада в годы войны не бросала никому эти холмы — «на, дескать, возьми, мне трудно», — сжав пальцы в кулачок, недовольно проговорила председатель.

— Тогда все вручную работали, — возразил он ей. — Потом меня то время не касается, я на фронте был — воевал, — горделиво бросил он ей.

— А я… мы по-твоему не воевали? — дрогнув тонкими щеками, спросила она.

— Воевали… Воевали, ладно. Ты на этих холмах «Ленина» заработала, знаю, чем гордишься… «Ты, дескать, с фронта с медалями пришел, а я в тылу — „Ленина“ ношу». Известно, упрямая ты, посылай, куда хочешь…

— Что-о-о? — задохнулась она и вышла из-за стола.

— Анна, — произнес старческий голос. — Садись, я скажу вместо тебя… — (Председателя колхоза все звали по имени, просто «Анна»). — Надоело его слушать, послушайте и меня.

Старик вышел вперед и, ни на кого не глядя, будто он говорил вслух сам с собой, промолвил:

— Не хочет бригадир на холмы, боится… Переведем его на комбайн… а меня туда… Я пойду бригадиром на холмы, — гордо сказал старик. — Мне переходящего знамени не надо. — Он сделал паузу, оглядел всех присутствующих и продолжал: — Я из гордости пойду туда… Когда-то юношей, как временно проживающий я был выгнан помещиком с этих холмов… Теперь они наши… мои. — Я пятьдесят лет волочил там чужой плуг… Свой плуг, конечно, потащу… Меня пошли, Анна, — тоном приказа закончил старик и пошел к двери. Остановился, оглянулся и промолвил по-отцовски…

— Ночь уже далеко ушла, не томи народ, Анна, закрой собрание. — И, не дожидаясь, что решит народ, старик распахнул дверь. В открытую дверь пахнуло душистым сквозняком летней ночи. Оглянувшись с порога, он обратился к Анне:

— В годы войны мое звено всегда было с тобой, хотя ты была тогда не с таким большим правом, как сейчас… Пошли меня.

— Пошлю, — бросила она ему через головы сидящих и, обратившись к собранию, сказала:

— Все… Начинаем завтра уборку… — Она встала, погасила свет и последняя вышла из комнаты.

По притихшим улицам ночного села Анна шла медленно, глубоко вдыхая запах влажной травы.

«Смотри-ка, какой…» — с нежностью и признательностью думала она о старом звеньевом Хамате, который в трудные годы войны был ей большой опорой.

«А бригадир… — усмехнулась она. — Ничего, проспится и сам придет, он ревнивый до своих холмов, упрям… тщеславен, но крепок в работе… Золотые холмы… Такие земли ни в засуху, ни в дождь не подведут».

Устало бродили в ее голове воспоминания минувшего дня. Он прошел удачно — завтра начало уборки… Сделано все, ничего не забыто, и все же где-то в глубине ее души, свернутой комочком, лежала тревога и портила ей настроение.

Она подошла к своим воротам, остановилась… Тревожный комочек, мешавший ей, вырвался вдруг наружу — она вспомнила, что утром обещала сыну прийти раньше и пойти с ним в кино.

«Опять обманула его. Опять ждал, ждал, наверное, и уснул нераздетый на сундуке», — с тревожной болью в душе подумала она и торопливо вошла во двор.

В низеньких окнах ее домика было темно. Она приникла лбом к холодному сухому стеклу:

— Уснул, конечно…

Опустилась на скамью под кустами сирени, расстегнула жакет и задумалась… Над нею висело темное небо в редких звездах. Ночь была теплая, спокойная, тихая…

И вспомнилась Анне другая ночь… С тех пор прошло уже десять лет… Тогда ей было двадцать пять лет и на голове не было седины…

В одно утро председатель колхоза вызвал к себе в кабинет рядовую колхозницу Анну и сказал:

— Принимай, Анна, бригаду на холмах… Не спрашивай ни о чем и не говори, что не можешь… Сейчас все делают непосильное… Война…

Анна хотела сказать, что у нее трехлетний сын и параличный муж, который не может обходиться без ее помощи, но председатель молча указал ей на дверь и промолвил:

— Иди, принимай, поезжай сопровождать красноармейские подводы на холмы, покажи им твои стога… Сено на твоем участке…

«Твои стога», «Сено на твоем участке». Эти слова будто сковали Анне язык, и она, ничего не сказав, вышла из кабинета. И с этого дня кончились ее «бабьи» волнения и начались «мужские» тревоги, и дивились подружки ее сноровке и неустанному упорству…

В маленьком доме, прикурнув у холодной печки, в ту ночь нетерпеливо ждали ее параличный муж и сын. Когда она поздно, «со вторыми петухами», вошла во двор, навстречу ей, жалобно мыча, вышла недоенная корова. Перешагнула порог комнаты, но муж впервые не поднял с тахты трясущейся головы и не улыбнулся ей беспомощной, но радостной улыбкой. Она виновато стояла посреди комнаты. Спал на сундуке нераздетый ребенок. Холодный ужин мужа был не тронут. Засучив рукава, она вышла во двор.