Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Я положил на край стола, рядом с почернелыми огрызками яблок, две рублевые бумажки и сказал, что через час уезжаю.

— Кирюха! — услышал я и повернулся.

Парень, который неспешно приближался ко мне и которого я ударил через несколько минут, в первое мгновение напомнил мне Антона. Такое же крупное и толстое лицо, толстые губы и небольшой лоб, только не хмурый, как у Антона, а ангельски разглаженный. Я узнал его — по ясному безмятежному взгляду, бережно пронесшему через все семь лет свою целомудренную незамутненность.

— Здорово, Кирюха, — сказал он и протянул мне руку с вытатуированным якорем. Я пожал её, тщетно пытаясь вспомнить имя парня. С ним был дружок, он тоже протянул руку, и я тоже пожал её.

— В наши края?

— Да… В отпуск.

— Ты где же теперь?

Я исправно отвечал, он бесцеремонно спрашивал, и я снова отвечал. Каштановые волосы его были расчесаны на пробор, у виска влажно блестело колечко.

— Выряди лея‑то! — сказал он, кивнув на Шмакова. — Ты, что ли, обновку привез?

Он хотел пощупать рубашку, но Шмаков оттолкнул его руку.

— Не шебуршись, Табуреткин! — миролюбиво сказал ему парень. — А то расскажу, как в Алмазовке с утками плавал.

Дружок заулыбался. Рядом стояли женщины, они тоже улыбались.

— Ну, хорошо, хорошо, — проговорил Шмаков, волнуясь. — Поздоровался, и хорошо, дай нам с сыном отдохнуть, мы отдохнуть пришли.

Но парень, не слушая его, дружески улыбался мне.

— А маменька что, с тем же или нового закадрила?

Я ударил его. От неожиданности он упал, но тотчас поднялся и несколько мгновений обалдело глядел на меня своими небесными глазами.

— Ты чего? —проговорил он. — Ты чего? Ошалел?

Он новее не думал оскорблять меня.

Кто‑то одобрял, кто‑то сочувствовал — ему ли, мне ли, но, заглушая всех, взорвался вдруг визгливый бабий голос:

— Ишь стоит! Драться сюда приехал! Думает, раз ученый, так драться можно. Не понравилось, что сказали! А что, не правду сказали? И правильно, с хахалем убежала, мужа бросила! Нам‑то не закрутишь мозги! А он, субчик, вырядился, рубашку нацепил! Столько лет знать не знали, — в душу харкнули в благодарность, что чужого воспитывал, — а теперь рубашку нате! Рубашкой отделаться решил! Когда болел — не очень‑то приехал, подохнул бы, кабы не люди, а теперь — сынок, видите ли! Да плюнь ты ему, отдай рубашку — пропьешь все равно.

Шмаков, заносчиво хмурясь, норовил сказать что‑то, но его не слушали. Я вышел.

Автобус въехал в Светополь. Я смотрел на знакомые улицы с чувством, которое в полную силу испытал десять часов спустя, когда сидел в пустом купе отходящего поезда — с чувством, что этот город чужой мне.

Алмазово осталось далеко позади, и я знал, что никогда уже не буду там и никогда больше не увижу Шмакова.

Шмаков прилетел из клуба следом за мной. Правой рукой придерживал левую, словно эта левая была ранена.

— Вот! — по–вторял он, запыхавшись. — Вот! — И совал мне руку в лицо. — Я сына не дам в обиду.

Некоторое время ожидал, какое это произведет на меня впечатление. Никакого. Тогда он ткнул пальцем в расстегнутый рукав, в то место, где должна была быть пуговица.

— Оторвалась? — спросил я.

Шмаков громко засмеялся.

— Оторвалась! — передразнил он. — Оторвали. — Он пригнулся и снизу ликующе заглянул мне в глаза. — Оторвали! Я сына не дам в обиду!

Только теперь наконец я сообразил, что означает все это.

— Спасибо, — сказал я.

Я сел, а Шмаков победоносно выхаживал по комнате и говорил, не умолкая. Больше всего ему запали слова женщины о том, что мы с матерью глубоко виноваты перед ним. Он и не подозревал, что сделал благородное дело, приняв меня и мои подарки. Этим, оказывается, он облагодетельствовал меня! Прежние заискивающие нотки исчезли из его голоса, самонадеянность и бахвальство звучали в нем. Ещё бы! — я был виноват перед ним, другой на его месте не стал бы и разговаривать со мной, а он не только принял меня, зарезал ради меня курицу, но и пострадал физически. Осторожно, как рану, трогал он рукав с оторванной пуговицей. Теперь уже не надо было выклянчивать у меня на бутылку, теперь можно было требовать, и он потребовал. Ни слова не сказав, я дал ему денег.

Вчерашний вечер повторился в точности. Когда вторая бутылка была наполовину опорожнена, Шмаков поднялся и прочел заплетающимся языком монолог об умирающем лебеде. Он пышно жестикулировал. Пострадавший рукав спадал, обнажая костлявую руку. На рубашке темнели пятна вина.

Когда, переодевшись перед сном в тренировочный костюм, я вешал на стул брюки, в карманах звякнула мелочь; с усмешкой подумал я, что завтра утром её не будет.

Тимохин, когда мы вернулись с катка, кормил из ложечки Борьку.

— Накатались? — спросил он, глядя на нас с такой улыбкой, будто «не мы, а он получал удовольствие.

— Я —да! — весело ответила Тая. На ворсинках её малинового свитера блестели искорки растаявшего снега. — Только не с твоим другом, к сожалению. Он южанин, а южане не умеют кататься. Южане ничего не умеют. — Она скосила на меня смеющиеся глаза. — Там был один северный мужчина. Кирилл видел его. Подтверди, Кирилл, что он был достойный напарник. — Она сказала это уже из другой комнаты. — Гораздо лучше вас.

•— Подтверждаю, — сказал я.

Я положил на стул шапочку и шарф, поблагодарил Мишу и направился к двери.

— Обождите! — крикнула Тая.

Она вышла в ситцевой синей блузке с короткими рукавами. Натянутая в груди, она свободно свисала вниз, доставая бёдер.

— Я ведь не поблагодарила вас, — произнесла она. — Спасибо вам за компанию. И за сосиски тоже.

Те десять часов, что я провел в городе, вместили в себя не только свидание с Леной и визит в дом Вологолова, но и всю мою поездку в Алмазово, и трудный год, который предшествовал ей, и путешествие на байдарке, и давнюю подлость пятнадцатилетнего человека, которую взрослый человек пытался искупить. Быть может, так бывает всегда: каждый новый миг человеческой жизни незримо конденсирует в себе все предыдущие мгновения.

Мать, так ни слова и не добившись от меня, осталась с полотенцем на плече возле ванной, а я вернулся в кухню и молча сел на свое место. Вологолов наполнил рюмки. Вид у него был озадаченный.

— Мать что, знала, что ты приезжаешь?

Видимо, пока я мыл руки и ему не с кем было говорить, упиваясь чеканностью собственного голоса, он сообразил, что поведение матери несколько странно.

Я пожал плечами и взял рюмку. На ней, как и на графине, была золотая ресторанная кайма. Стекло запотело.

— За приезд! — сказал Вологолов с неудовольствием, но не выпил, а позвал громко: — Мария!

Мать ответила из другой комнаты:

— Я не буду пить.

Из автобуса я вышел последним. И близко не ощущал я той внутренней необходимости остановиться в гостинице, какая была у меня три дня назад, когда я приехал сюда из своего города. Но все же я не пошел к матери. Я оставил чемодан в камере хранения и отправился на рынок за цветами и фруктами для Лены.