Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Он не понимал, о чем я, но чувствовал в моих словах скрытую злость. Широко расставленные глаза с белесыми ресницами слегка сузились. Я никогда раньше не замечал, что ресницы у него — белесые.

Перед тем как отправиться со Шмаковым в клуб, я брился, а он стоял рядом и глядел на мою электрическую бритву с преувеличенной завистью. Хихикая, принялся демонстрировать мне свой заржавленный станок. На нем застыла мыльная пена с вкраплёнными в нее волосками. Я узнал этот станок — им я впервые подбривал свои мальчишеские усики.

Тщательно почистив бритву, я опустил её в футляр и положил перед Шмаковым.

— Возьми себе.

Его глаза алчно загорелись.

— А ты… А тебе?

Не отвечая, я протирал одеколоном лицо.

— Три бутылки, — повторил я и, вытянув три пальца, несколько мгновений держал их так. Вологолов внимательно смотрел на них, словно надеялся увидеть что‑то кроме пальцев. — Столько вы заплатили Шмакову за его жену. Три бутылки «столичной». Запамятовали?

Напряжение сошло с лица Вологолова — он понял наконец и почувствовал облегчение. Какие более серьезные и страшные слова ожидал он услышать от меня?

— А ты знаешь, почему я так кузнечика наживляла? Когда на байдарке, помнишь? Ты говорил, что страшная процедура, а я наживляла, помнишь? Это я к работе врача себя готовила. Я врачом хотела стать.

Воробей снова перелетел на акацию. Он чистился, засовывая клюв под крыло, словно под мышку.

— А ты самый–самый умный из них! —порывисто сказала вдруг Лена. —Ты один не успокаиваешь меня. Не спросил, почему «хотела поступать», не сказал, что у меня ещё все впереди.

— Но я действительно так считаю…

Она напряженно размышляла о чем‑то.

— Ты… Вот ты скажи мне… Моя операция опасна?

Я ответил, подумав:

— Да.

— Ты самый–самый умный! — прошептала она. — Они все не понимают, даже мама, что так хуже. Они говорят мне, что совсем не опасно. Ведь так говорят людям, когда очень–очень опасно. А когда маленькая опасность, её не скрывают. Правду я говорю?

Она ждала ответа, и я кивнул, соглашаясь. Лена долго молчала.

— Я так и знала, что ты так будешь. Я ждала тебя. Знаешь, — прошептала она, приближая ко мне лицо с повлажневшими серыми глазами, —они никто–никто не верят, что выздоровлю, даже мама…

Я перебил её:

— Что ты говоришь!

— Одна я верю! Честное слово, верю! Ты думаешь, я потому платье шью, чтобы обмануть себя? Нет, я знаю, что я выздоровлю. Многие не выдерживают такой операции, а я выдержу! У меня предчувствие. Меня никогда предчувствие не обманывает. Я и весёлая потому, что знаю это. Я не притворяюсь весёлой, я правда весёлая. Ты не веришь? Посмотри на меня! Ты не веришь?

Её большой рот смеялся, показывая, какая взаправдашняя у нее радость.

— Весёлая, — подтвердил я. Мне показалось, она не расслышала моего хриплого голоса. Я наклонил, как лошадь, голову и повторил: — Весёлая.

Лена смотрела перед собой.

— Я никому ещё не говорила такое. — Она вдруг улыбнулась — какая‑то забавная мысль пришла ей в голову. — Знаешь, что я хотела тебе сказать? Ну, когда о юбке начала…

— Что?

Мгновение она молчала, ошеломленная тем, что вытворяет её язык.

— Дурочка какая! — прошептала она, засмеялась, стыдливо уткнувшись лицом в ладони, и почему‑то далеко под скамейку спрятала ноги.

До центра из больницы было далеко, но я шел пешком. Мимо, смеясь и болтая, двигались люди, которым ничто не угрожало. А она оставалась со своей болезнью один на один, в отчаянии взяв себе в союзники новое модное платье и испанский язык. Не существовало никого в нашем огромном мире, кто отвечал бы за эту несправедливость. Никого… И оттого, наверное, мир казался мне в эту минуту пустынным и незавершенным, в нем чего‑то не хватало, это было как дом без крыши — голые неодушевленные стены. Я не мог до конца постичь этого ощущения и отгонял его, а оно навязчиво возвращалось, как застрявшая в ушах нелепая мелодия.

— Тебе холодно? — не поворачиваясь, спросила Лена.

Я удивленно посмотрел на нее.

— Нет… Не холодно.

К нам приближались чьи‑то размеренные шаги. Из‑за поворота вышел закутанный в халат худой старик. Заметив нас, повернулся и медленно побрел обратно.

— Ты больше не приходи ко мне, — сказала Лена.

— Почему?

— Не приходи.

Я молчал, стараясь понять её.

— Я не могу тебе объяснить, — сказала она.

— Хорошо, — смиренно ответил я. Я чувствовал, что это не каприз и я обязан подчиниться.

— Ты придешь ко мне после операции.

— Но меня уже не будет здесь.

— Все равно… Ты придешь ко мне после операции. Я опять перестал существовать для нее, я был лишь доказательством в споре, который она вела с кем‑то недоступным для меня — таким же доказательством, как испанский язык и новое платье, заказанное у портнихи. Я был одним из залогов её будущего.

Маленький человечек с покрасневшей от напряжения льгсиной униженно твердит:

— Я знаю, ты не сделаешь этого! Я знаю, ты не сделаешь!

Подросток не замечает его, он на стороне любовника — не из‑за симпатии к нему, не из‑за принципа, а потому, что это ему выгодно.

Когда я добрался до вокзала, уже смеркалось. Я остановился. «Куда я иду?» На привокзальной площади густо двигались люди. Я вспомнил о чемодане и направился в камеру хранения.

Он торопливо входит в дом — спешит предупредить любовников об опасности. Они мило беседуют — он их союзник, и они не считают нужным таиться от него.

— С работы пришел, — бросает он. Ему неприятно говорить это — значит, в душе он понимает, как скверна его роль.

— Кто пришел? — весело и удивленно спрашивает женщина, его мать.

— Ну, кто приходит…

За глаза он больше не называет его отцом.

Я взял из камеры чемодан.

«А дальше? — подумал я. — Что дальше?»

Выходит, ничего не изменилось — как и год назад, я чувствовал себя рядом с Леной обманщиком, как и год назад, меня не покидало ощущение, что она принимает меня не за того, кто есть я на самом деле. Обнажая остренькие зубки, снова ухмылялся тот, прежний, Шмаков: «Так ты теперь стал чистеньким?»

Неужто все останется по–старому? Неужто я не сделал всего, что было в моих силах?

До отправления автобуса из Алмазова оставалось меньше часа. Я собирал чемодан. Шмаков следил за мной, оттопырив губу, на которой темнела зажившая царапина—след пиршества, когда он зубами сдирал с винной бутылки золотистую металлическую закатку.

— Ты чего? — пробормотал он, поняв, что означают мои сборы. — Ты чего?

После вчерашнего скандала в клубе он считал своим правом разговаривать со мной в несколько пренебрежительном тоне.

— Уезжаю, — сказал я. И прибавил: — У меня все равно нет больше денег.

Он не соизволил даже прикинуться оскорбленным. В его глазах это было вполне уважительной причиной: раз у меня кончились деньги — я должен ехать. Бесцеремонно напомнил он, что до пенсии ещё неделя, а у него ни гроша. Две рублевых бумажки, которые я положил на стол три минуты назад, он не считал уже.