Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Я сказал себе, что осталось меньше часа и я обязан выдержать. Я достал бумажник, прикинул, сколько нужно на дорогу, гостиницу и те несколько дней, что я намеревался прожить в Светополе, и положил рядом с рублями пятерку. Шмаков смял деньги и сунул их в карман.

— Ты мне адрес оставь, —сказал он.

Я вырвал из записной книжки листок и написал адрес. Догадайся он попросить у меня чемодан со всем, что ещё оставалось там, я отдал бы его, не задумываясь. Ведь я был так близок к своему освобождению!

Шмаков прочел адрес, держа листок обеими руками далеко от глаз и шевеля, как школьник, губами.

— Ты мне это… где работаешь, — проговорил он не очень уверенно.

Я закрыл чемодан и выпрямился. Он ждал ответа, но, не выдержав моего взгляда, блудливо отвел глаза.

— Тебе не придется жаловаться на меня, — сказал я. — Я буду высылать тебе деньги.

— Сколько?

— Не знаю. Сколько смогу.

Он хотел ещё что‑то сказать, но не решился, и глаза его снова забегали.

Я вышел с чемоданом на привокзальную площадь, все ещё не зная, куда идти дальше.

До скандала в клубе Шмакову и в голову не приходило прощать или не прощать меня — он просто не считал меня виновным, я был ничто в его глазах, обременительным приложением к женщине, которую он любил. Мой приезд явился для него необъяснимым и счастливым гостинцем, посланным судьбой, которая так скудно баловала его. Я старался сделать все, чтобы этот гостинец пришелся ему по вкусу, я выполнил свое намерение — так отчего же все осталось по–старому, почему тот, прежний Шмаков, живущий в моем сознании, никак не соединяется с нынешним, почему я не могу отделаться от ощущения, что это — два разных человека, и, как бы старательно я не замаливал грехи перед вторым — первому плевать на это? Он по–прежнему зорко следит за мной и, стоит мне на секунду забыться и почувствовать себя свободным и чистым — таким, каким видит меня Лена, — он тут как тут, ухмыляется крысиным ртом и напоминает, как я подленько бежал предупреждать любовников о возвращении человека, которого звал отцом.

Я переложил чемодан из одной руки в другую и направился к дому Вологолова. Гостиница не нужна была мне больше.

Сейчас, когда я уже в своем городе и пытаюсь разобраться в случившемся со мной, меня поражает — что все‑таки за мощная нематериальная сила влечёт нас к нравственной чистоте, как объяснить её неодолимую власть над человеком — ведь это не хлеб и не вода, без которых не может существовать наш биологический организм? И отчего так — чем полнее удовлетворяешь прихоти этой силы, тем с большей жестокостью требует она верности себе?

Странные мысли приходят мне в голову, когда я думаю об этом, но я даже Антону не посмею открыть их: я чувствую, как дико выглядели бы они, сказанные вслух.

Вологолов двигался вокруг меня, говорил что‑то и звал мать, но, кажется, мать так и не вышла. Я не помню ни как взял чемодан, ни как нес его по улице, но память прихотливо удержала момент, когда меня окликнули у железнодорожной кассы, от которой я отходил с билетом в руке. «Молодой человек, чемодан забыли». Голос был женским, и я даже запомнил эту женщину — пожилая, с круглым светлым лицом. С нею была девушка — обернувшись, я застал на её губах исчезающую смешливую улыбку.

—1 Спасибо, — сказал я почему‑то не женщине, а девушке, и она покраснела.

И ещё мне запомнилось, как медленно трогается поезд, а я одиноко сижу в купе, и мне безразличен город, который остается за окнами вагона.

Дальше—темнота, лишь какие‑то кусочки, в беспорядке застрявшие в памяти, и так до тех пор, пока я окончательно не очнулся и не обнаружил с недоумением, что уже утро, что я лежу в чистой постели, но это не кровать, а полка поезда, который торопливо везёт меня куда‑то.

— Три бутылки «столичной», — раздельно повторил я. — Запамятовали?

Вологолов пристально смотрел на меня.

— Что ты хочешь этим сказать?

—• Такие пустяки… — проговорил я. — Но почему именно три? Не четыре, не две, а три? — Мне и впраъду приспичило вдруг узнать, почему три. — А если б Шмаков запросил ещё две?

Вологолов вспыхнул.

— Мать права! Ты и впрямь не умеешь пить.

Я смотрел на свою рюмку, где ещё оставалась водка. Я подумал, что и в опьянении есть свой смысл — как раньше не понимал я этого?

Покачивающаяся занавеска на вагонном окне отсвечивала той особой болезненной бледностью, какую придает белым предметам раннее утро. На соседней полке, закутавшись с головой, спал кто‑то — мужчина ли, женщина… Я осторожно встал и вышел в коридор. Нажимая снизу на кнопку никелированного крана, нацедил в стакан противной теплой воды.

Вологолов взял салфетку и вытер ею запястье руки. Салфетки были веером раздвинуты в высоком стакане из тонкого розового стекла — как в ресторане.

Утром, трясясь в раскаленном автобусе, увозящем меня из Алмазова, я безрадостно и устало праздновал победу. Прошло несколько часов, и победа превратилась в поражение: я понял, что никогда не обрести мне того внутреннего достоинства, в котором доживает свой век Федор Осипович.

— А ты вспомни, — сказал вдруг Вологолов, — не ты ли первый хотел бежать из Алмазова? Шмаков предлагал тебе вернуться — что же ты?..

— Перестань, Семен! — оборвала мать.

На широких скулах Вологолова пульсировали желваки. Он снова взял салфетку и вытер ею то же место на запястье.

— Совесть заговорила, — процедил он. — Самые страшные люди — кристально честные. Убийцы из них выходят.

Мать резко повернулась к нему, и раскосые глаза её блеснули, но она не проронила ни слова.

Я сидел, ссутулившись и положив локти на стол.

— Может быть, вы и правы, — проговорил я. —Но я ведь никого не обвиняю. Ни вас, ни мать. Ни даже Шмакова.

— Ну и себя нечего обвинять, — примирительно сказал Вологолов. — Давай‑ка выпьем лучше.

— Я и себя не обвиняю. — Мысли разбегались, и мне было трудно сосредоточиться. — Вы водкой от Шмакова откупились, а я бритвой хотел. Электрической. Потому что товар, который я приобретал, имел в моих глазах более высокую цену.

Я не видел и не слышал, как встала мать—её движения всегда были по–кошачьи бесшумны. Она сильно ударила меня по щеке. От неожиданности я задел локтем тарелку. Она звонко разбилась.

Вагон спал, за окном летели не зеленые, а какие‑то темно–серые, унылые леса. Мелькали бетонные опоры — значит, нас тянул уже электровоз. Я прижался лбом к холодному стеклу.

«Мой товар имел более высокую цену».

Мать вошла в номер легко и непринужденно, элегантная в своем спортивном платье, но дыхание её было утомленным. Она бросила все дела и помчалась ко мне, едва я позвонил.

Вагонное стекло, к которому я прижимался лбом, нагрелось, и я отнял голову. Пошарил по карманам, ища сигареты, затем тихо прошел в купе, но и в пиджаке сигарет не оказалось. Тягостное, непривычное ощущение похмелья…