Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Мы выпили вдвоём с Вологоловым, я положил себе салата из помидоров. Даже помидоры были нарезаны ровными тонкими дольками — так режут их обычно в ресторане.

Больница, где лежала Лена, располагалась в глухом и отдаленном конце города и была отгорожена от остального мира скучным серым каменным забором.

— Ты это… — предупредил Антон, передавая мне сверток для Лены. — Ты виду не подавай…

Я не понял его.

— Ну, что операция такая, — буркнул он. — Что опасно…

Из его отрывочных рассказов я знал, что болезнь сестры прогрессирует, врачи советуют операцию, но счастливый исход её гарантировать не могут.

За глухим больничным забором было много зелени — в ней утопали все постройки. Я ожидал, что Лену не вызовут, а пригласят меня в палату, но Лена вышла. Я удивился, увидев её. Изнеможденной и обессилевшей, какой её рисовало мне воображение, она не выглядела. Серый халат, схваченный в талии поясом, сидел на ней, в отличии от остальных больных, по–домашнему изящно. Своей осанкой и быстрой походкой она тоже отличалась от больных, которые встретились мне во дворе и вестибюле. Лицо её сияло чистотой и приветливостью.

— Здравствуй! — негромко и порывисто сказала она. Она откровенно радовалась моему приходу, и в этом, как и во всем её облике, было что‑то новое, самостоятельное.

— Мне Антошка писал, что ты приедешь.

Я кивнул. Я чувствовал себя не очень уверенно.

— Ничего, что ты вышла? — спросил я. — Разрешают?

Она ответила с — весёлой беспечностью, что ей разрешают все.

— Я даже вино пила! Вечера у нас тут у одной день рождения был!

— Если б я знал…

Она поняла и засмеялась.

— Часто нельзя, —сказала она, укоризненно наклонив голову. — Можно пьяницей стать.

Беря цветы, коснулась моей руки. Ледяными были её пальцы.

Упругое холодное тело плотвы скользко извивалось у меня в руках. Я бросил её в углубление на земле, но не попал, и плотва забилась у ног Лены. Она взяла её. Рыба смирно вытянулась на её маленькой ладони.

— Теплая какая…

— Я отнесу все и — выйду! — быстро проговорила она.

Глядя ей вслед, я с удивлением обнаружил вдруг, что на ней не тапочки, как у остальных — больных, а черные лакированные туфли.

Есть не хотелось, но чем‑то, надо было оправдывать свое молчание, и я, как и Вологолов, старательно жевал что‑то. Я чувствовал, что сегодняшняя наша встреча кончится нехорошо, но, кажется, даже желал этого.

Лена быстро вернулась, и мы вышли во двор. Уверенно вела она меня между одноэтажными корпусами в глубь парка.

— Тут есть одно местечко! — пообещала она. — Если только не занято!

«Местечко» оказалось занятым — на скамейке сидели мужчина и женщина. Он был в пижаме. У ног женнтины стояла базарная сумка с приоткрытой «молнией». Мужчина жевал что‑то.

Лена огорченно вздохнула. Мы прошли дальше.

— У вас не болыница, а дворец культуры, — (сказал я, показывая глазами на её туфли.

— Что же мне, в галошах ходить? Они все в галошах ходят, — презрительно объяснила она. — Чтобы не переобуваться каждый раз. В тапочках‑то нельзя на улицу.

Повернувшись, секунду заговорщицки смотрела на меня, потом вдруг дёрнула за кончик пояса. Халат распахнулся. Я увидел синюю плиссированную юбку и белую блузку.

— Ну, я же говорю — дворец культуры.

Лена завязала пояс и предупредила, взглянув на меня сбоку:

— Только не думай, пожалуйста, что это я для гостей.

— Я не думаю…

— Я уже давно так хожу, — продолжала она, не слушая меня. — Мне так нравится. Я даже новое платье шью. У портнихи. А на примерку она сюда ходит. Рукав в три четверти и свободный покрой. А юбка… — Но, не договорив, закусила губу.

— Что? — спросил я.

— Ничего. Этого я не скажу тебе.

В тот вечер, после нашего с Таей культпохода на каток, я говорил себе, что в моих симпатиях — так же, как и в моей неприязни, — нет ничего зазорного: человека судят по его делам, а не по тому, что и как чувствует он. У Миши Тимохина никогда не будет повода упрекнуть меня в чем‑либо. Ещё и ещё раз мысленно прокручивал я прошедший вечер, придирчиво взвешивая каждое свое слово, и вдруг поймал себя на том, что это прокручивание, где оживает Тая, доставляет мне тайное удовольствие. Я не сделал ничего такого, о чем не мог бы рассказать Тимохину, и все‑таки мне было нехорошо, и я подумал, не уйти ли на другую квартиру. Зато Шмаков в этот вечер не донимал мою совесть, он удовлетворенно притих, убедившись, что не с ним одним я вёл себя недостойно.

— Вы работаете? — спросил я Вологолова, когда молчание стало невмоготу.

Мой нопрос вывел его из задумчивости.

— Разумеется, — ответил он недовольно и взял бутылку. — Мария!

Мать вошла и села на свое место.

— Так когда ты приехал? — спросил меня Вологолов.

Я выпил, отломил корку хлеба и протяжно втянул в себя сырой хлебный запах — как это делал Антон.

— Я в Алмазове был, — сказал я.

Мать закурила. Вологолов не пил. За окно(м прогромыхал грузовик.

— Ну, что ты на меня смотришь! — тихо, со сдерживаемой злостью, огрызнулась мать. — Не я же в Алмазово ездила.

— Я понимаю, что не ты. Но ты знала, что он здесь.

Мать жадно затянулась, поискала глазами пепельницу, не нашла и стряхнула пепел на край тарелки.

— Кто — он? — вдруг спросила она, точно слова Вологолова только сейчас достигли её слуха.

— Он — что я, — сказал я. Затем подошел к стулу, на спинке которого висел мой пиджак, достал сигареты и тоже закурил.

Вологолов все ещё держал в руке рюмку. Спросил, ни к кому не обращаясь:

— С ним случилось что?

В его голосе мне послышалась брезгливость. Три дня назад тот же вопрос задала мне мать.

— Он не умер, — ответил я. — Жив и здоров.

Шмаков суетливо прибирал стол, стараясь не глядеть на перевязанную пышной лентой коробку с бутылками. Я взял с дивана палку, к которой была прикручена алюминиевой проволокой консервная банка и рассматривал это непонятное приспособление. В банке светлело несколько зёрен пшеницы.

Шмаков подскочил ко мне, выхватил палку и с таинственными ужимками, хрипло смеясь, поманил меня к выходу.

К палисаднику примыкал совхозный амбар. В глухой задней стене темнело окошко с решеткой. Шмаков просунул между прутьями свой инструмент, ловко подвигал им и осторожно извлёк полную банку пшеницы.

— За час — килограмм, — похвастался он.

Затем потащил меня в кладовку. За ящиками стоял мешок, набитый зерном.

— Зачем тебе столько?

Я опять едва не сказал «вам».

— Пшеничка ведь, — отвечал Шмаков и скалил в улыбке рот. — Пшеничка!

Он запустил в мешок руку — на фоне светло–жёлтого зёрна рука казалась черной — зачерпнул жмень пшеницы и, любуясь, высыпал её обратно тонкой струйкой. Потом завязал мешок и ласково похлопал его. Я узнал этот жест — когда у нас была корова, он похлопывал её так по тяжелому лоснящемуся бедру.